Евгений Туинов - Человек бегущий

Матери дома уже не было. И что она всегда так торопится в свой магазин? Медом ей там намазано, что ли? Куда-то собиралась соседка, наводила марафет в коридоре у зеркала. Ну и шляпу она себе напялила! Глаза бы не смотрели…

— Здрась, теть Рит! — впопыхах крикнул ей Грушенков и стал расшнуровывать кроссовки, в который раз сожалея, что у матери там на липучках не нашлось.

— Сколько уже раз говорила, — отозвалась соседка недовольно, — что я тебе не тетя! Тетя — это сестра отца или матери. Тоже мне — племяш нашелся, родственничек выискался! У меня таких тыщи полторы-две за день перед кассой проходят. И все родные до слез. А я тебе — Маргарита Матвеевна. Понял, олух? Так и зови!

Впрочем, все это она говорила ровным голосом, почти без злобы, и поглядывала даже кокетливо в зеркало на себя, на нелепую свою шляпу, которая напоминала Грушенкову солдатскую каску с фетровой розочкой сбоку. Вообще-то эта Маргаритка или Маргарин, как иногда он кликал про себя соседку, была не очень старая — всего-то лет двадцать пять, даже меньше. Но молодилась. Ишь ты — тетей ее не зови! Девушка она, что ли? Куда там!.. А что ворчала, так мать говорит, посиди целый день на кассе, как она, да еще в рыбном магазине, в «Океане», где что ни день, то дефицит выбрасывают, народу тьма, нервы на пределе, а замуж все не берут и не берут, не то, что заворчишь — завоешь в голос, на людей потихоньку начнешь кидаться. Грушенкову, собственно, до фени было, как его обзовут. Олух, так олух. Хоть, как говорится, горшком, лишь бы в печь не ставили. Ему очень хотелось в ванную, под душ. Он туда и направился, скидывая на ходу куртку.

В ванной было замочено соседкино белье, лежали так нахально и кисли Маргариткины кофточки и ночные рубашки, трусики с кокетливыми сердечками и вышитыми цветочками, халаты и маечки — все вперемешку. Не, ну так и знал, так ведь и ждал какого-нибудь подвоха! Ну что за дела? Ага. Соседка вообще-то любила вот так поднакопить, поднакопить грязного белья и замочить на полдня, и вывесить потом в коридоре на всеобщее обозрение, а Грушенкову ходи вокруг да около, любуйся, значит. Фига с два! Он тихонько выглянул в коридор. Маргарин уже надевала пальто. Каску свою она все же забраковала, оставила на вешалке, а повязала цветастый такой платочек. Ага, самый что ни на есть по погоде!

— Мрит Твейна, — ласковым голоском окликнул он ее. — Там дождь будет. Уже накрапывало. Зонтик бы взяли…

Соседка взглянула подозрительно, но зонтик с вешалки сняла, сунула в сумку.

— Ишь, нашелся! Заботливый… — привычно проворчала она и потопала к выходу.

Хоть бы замуж ее кто взял, что ли? И не найдется ведь никак одного-единственного олуха из тех полутора-двух тысяч посетителей «Океана», что пробивают у нее чеки ежедневно!.. Грушенков послушал, как хлопнула входная дверь, подождал, не вернется ли за чем Маргаритка, и разделся. Было, конечно, противно ступать по мокрому чужому и главное грязному белью в ванной, давить пяткой разные там фривольные сердечки, попирать цветы на халатах, но ноги скоро привыкли. Он еще малость понежился под чуть теплой водой из душа и стал растираться полотенцем. Воду из ванной пришлось немного спустить, чтобы соседка не догадалась, чем это он в ее отсутствие занимался. Ничего, все равно ведь ей стирать… Но и по-человечески с нею нельзя. Знает же, что он по утрам бегает, что после этого ополоснуться под душем — святое дело, а ванну занимает, зараза. Один раз Грушенков попробовал об этом заикнуться, — мол, теть Рит, мол, мне бы, значит, на пять минут белье ваше куда-нибудь, — так пожалел потом.

Раньше у них другая соседка была — бабка Наташа со смешной фамилией Пробейголова. У той другая страсть имелась: чуть что, сразу кричала диким голосом: «Кто свет на колидоре не гасит?». Под конец вообще стала со свечкой по квартире шастать, как привидение, чтобы на электричестве экономить. Экономила, значит, экономила, а померла, не на что ведь хоронить было — все состояние свое так спрятала, что до сих пор не найти. А что, мать нет-нет, а ищет. Не могла, считает, бабка Наташа капитала не скопить. Может, Маргарин нашла да извела давно?

Он заткнул дырку в ванной, чуток подлил воды — кажется, именно такой был уровень в самом начале — и пошел завтракать, безнадежно мечтая, дескать, хорошо бы сейчас ему найти клад, было бы чем с Бориком расплатиться и вообще не помешало бы.

Однако вовремя он из ванной-то смылся, Маргаритка то ли забыла что — вернулась, то ли что заподозрила, то ли дело у ней рядом с домом было, во всяком случае, прошла одетая в кухню, бросила синюю курочку на клеенку. Желтые лапищи куриные противно свесились со стола. Грушенков отвернулся и не увидел, как соседка прошмыгнула в ванную, заметил ее только, когда она уже выходила оттуда. Что-то было странное в ее лице, по крайней мере Грушенкову почудилось нечто, он даже не мог бы связно объяснить, что именно, но какая-то тревога вдруг тронула его.

— Мрит Твейна, — поспешил он навстречу этой не понятой еще тревоге, — дайте в долг двадцать рублей на неделю…

Как уж вырвалось у него такое, он и не знал, то есть не знал он, что же будет теперь с Маргариткой после этих его слов.

А соседка как-то боком вошла в кухню, машинально отирая влажную почему-то руку прямо о пальто.

— Чего это вода в ванной теплая? — опросила она напряженно.

Грушенков нашелся:

— С улицы вы. Показалось с холода.

— Ну да, — кажется, согласилась Маргаритка. — Наверное. А зачем же тебе денег столько?

— Надо, — сказал Грушенков, понимая, что она не даст.

— Мне и самой надо, — сказала Маргарин рассеянно. — Надо ему. Я вот тебе дам денег! Я вот матери-то скажу! В школу-то сообщу! Милицию-то вызову!..

Ну вот, завела… Учуяла что или так бакланит? Ладно. Как будто ему самому приятно по ее белью босиком топтаться! Вот дали бы им с матерью соседкину комнату, когда она освободилась, и не было бы сейчас ничего, никаких проблем, и состояние бабкино, глядишь, нашлось бы, и зажили бы себе припеваючи, а то опять подселенку подсунули, чтоб ей… Великое все же дело — отдельная квартира! Сам себе хозяин и вообще, наверное. Грушенков всю свою жизнь прожил пока в этой вот коммуналке, но давно и твердо решил, что когда вырастет, обязательно переберется в отдельную — это уж как пить дать. Хватит с него коммуны, хватит соседок, чужого грязного белья, ненайденных кладов…

— Так бы и сказали, что денег вам жалко. А то на что-то намекаете все — не понять! — огрызнулся он и ушел из кухни.

Пора было в школу. Пока медленно, уныло тащился длинным, полутемным, узким коридором, нарочно, небрежно так пошаркивая себе тапочками по полу, чтобы Маргаритка не решила, что он сбежал или еще там чего, Грушенков все же нет-нет, а постукивал наугад костяшками пальцев в глухую кирпичную стену, привычно ища пустоты, но стена монолитно, тупо и безнадежно молчала под серенькими захватанными обоями. А что, найти бы и вправду оставленный, захороненный бабкой Наташей клад. Ведь вполне возможно, что лежит он где-то рядом, голубчик, рублей этак в двести, нет, в пятьсот, таится без толку, а как вот, скажем, сейчас пригодился бы, как бы в масть был, — и долг бы вернуть, и еще на что-нибудь хватило… Впрочем, это, конечно, чудо, а в чудеса уже как-то плохо верилось или не верилось вовсе. Короче, унесла старая тайну клада своего с собой в могилу — это точно, и нечего на него зариться, варежку-то разевать, ага, стеночки простукивать…