Евгений Туинов - Человек бегущий

На идиотов Грушенков, конечно, не обиделся, но вообще-то можно было бы и помягче. Все-таки не собирался же он продавать дурацкие эти косячки. С какой стати? Так, поиграл маленько, попонтил из-за билета, а этот валит все в кучу… Но тонкости, разумеется, не для Сереги. Он в корень зрит, правду-матку режет сплеча. Ага…

— Сам курил? — стремительно обернувшись к сыну, спросил Бориков папаша.

— Да что я, совсем уже?.. — презрительно процедил сквозь зубы Борик и стал зачем-то одергивать рубашку нервной, суетливой рукой.

Из дальней комнаты — сколько же их всего? — выглянула женщина, мать его, наверное, в развевающихся каких-то одеждах розово-сиреневого умопомрачительного цвета и с кружевами. Грушенкова удивило то, что она очень молода, не то что их с Серегой мать, и красива, кажется. Женщина уверенно пошла на них пружинящим властным шагом, и Грушенков на всякий случай вскочил на ноги и отступил за широкую спину брата. Так оно вернее, ага! А может, это и не мать вовсе? Старшая, может, сестра?

— Борюся, деточка! — запричитала она на ходу. — Что это? Как понимать? Что они с тобой? Почему? Лапушка!.. Ну в чем, в чем тут у вас дело?

Борик прохныкал что-то в ответ, и женщина гневно, испепеляюще взглянула на Серегу. У Грушенкова аж мурашки по спине забегали. Ага! Эти красивые, они ведь так могут, так иной раз посмотрят!..

— Как смеете вы? По какому праву? Он же ребенок!.. Да знаете вы, что?.. Да где это видано!.. — проговорила она взволнованно и гордо и спросила Борикова отца: — Володя, неужели ты это так оставишь? Ну сделай же, сделай что-нибудь!..

Все же мать, наверное. Смешно у ней получилось — «он же ребенок», как будто жеребенок, ага! Грушенков осторожно выглядывал из-за Серегиной спины и все думал, как бы поскорее уйти, смотаться, слинять отсюда подобру-поздорову.

— Замолчи! — едва не сорвался на крик, одернул ее отец Борика. — Чуть что — сразу сделай им что-нибудь!.. А где ты раньше была? Да что ты вообще!..

Женщина вздрогнула, но замолчала.

— Иди к себе! — велел ей Бориков папаша уже спокойнее. — Ну! Да взгляни же ты на себя! В чем ты на люди выскочила? В пеньюаре?..

И женщина безмолвно подчинилась, ушла. Это, значит, то, что на ней развевалось, это пеньюаром называется… Надо запомнить. Грушенков подумал о матери — знает ли она, что пеньюары эти самые люди носят? Не, она всегда в халате… Зато уж и с Серегой мамаша такого бы не потерпела, выдала бы Борикову отцу по первое число!.. Скорее он сам от нее ушел бы небось.

Что-то Борик промямлил, не разобрать…

— Значит, правда… — рассудил его отец и забарабанил пальцами по столешнице. — Так! — вдруг вскинулся он, обращаясь к Сереге. — Что делать будем?

— Отрицать! Все отрицать!.. — выкрикнул Борик плаксиво. — Нет у меня при себе ничего! Что они могут? Разговоры одни. Нет, нет же улик!..

— Ну-ну, говори, говори, да не заговаривайся! — отмахнулся от него отец и проворчал уже рассеянно: — Наотрицался один такой… Учило яйцо курицу, как с петухом бороться…

Серега молча убрал в карман куртки тряпицу с косячками. А и правильно: кто их знает-то?.. Грушенков снова сел на обувной ящик. Что делается-то, что делается!..

— В милицию, я понимаю, еще не заявляли? — деловым таким тоном спросил вдруг отец Борика у Сереги.

— А зачем? — удивился тот. — Сейчас он отдаст нам свои запасы дури — ведь есть же у него где-то еще, точно же есть! Скажет, откуда вообще взял, у кого, фамилию, имя, адрес назовет, оденется и с нами. Свидетелем, не свидетелем, а что-то в этом роде… На ночь глядя, — усмехнулся Серега невесело. — А нет, так поговорим иначе и в другом месте. Он у вас уже почти взрослый, за свои поступки отвечает. Но я не думаю, что вы против… В смысле, не станете препятствовать расследованию. Так что по цепочке и пойдем, выберемся на поставщика, на притон, на что-нибудь выведет дорожка… Тогда и в милицию можно. А так зачем же раньше времени серьезных людей от дела отрывать?

Отец Борика помолчал, помолчал и спросил тихо, взглянув на Серегу исподлобья:

— Лавры инспектора Лосева покоя не дают? Все в шпионов играете, в сыщиков, в преступников? Ну, поглядите, поглядите на него, — кивнул он на Борика, — ну какой он преступник? Какие еще там притоны, поставщики, какая цепочка? Вы что, не видите, что мальчик случайно? Что вляпался в это дело? Что он не из таких? Борик, подтверди им, подтверди, тебе говорят!

— Не из таких, не из таких, не из таких… — заладил Борик послушно.

— Согласен, — проговорил Серега. — Я вас даже понимаю: свое, оно ведь и не мыто — бело. Только тогда, если все мы так начнем, тогда вообще правды не сыскать будет. А что? Все хорошие, плохих не держим, все по глупости, по наивности, все не из таких… А из каких, если не секрет? Нет, правда, из каких?

— Ой, слушайте, вот этого только не надо! Не надо, а? О правде там, обо всех… Вы парню жизнь поломать хотите и прикрываете это газетными лозунгами, фиговым листочком… Вы себя на его место поставьте…

Впрочем, последние слова отец Борика пробормотал едва слышно. Серега переступил с ноги на ногу, и Грушенкову показалось, что он такое сейчас им выдаст, ну, вообще, с концами, ну с гневом там, как он умеет, с праведным там возмущением, вот только воздуха побольше в легкие хватанет…

— Да что ты вправляешь-то ему? — уныло вдруг прорезался Борик. — Он же правильный, ему не понять! Не видишь, что ли?

— Заткнись! — велел ему отец.

— Одевайся ты, да… — сказал Серега в вялым нетерпением.

Борик вдруг завыл, жалобно и скорбно, позорно так, словно никого не было рядом с ним:

— Не пойду-у-у! Не хочу-у я с ними! Пап, что же ты-и-и? Ну куда, куда-а-а?..

— Пойдешь! — сказал его отец.

— Что-о?! — взвился Борик.

— Может, миром как утрясем? — обратился его отец к Сереге. — Ну мальчик ошибся, оступился. Вы видите, какой он, в сущности, еще ребенок? Видите?.. Он исправится. Поверьте, исправится! Голову на отсечение… Вы что же, не верите мне? Да как вы!.. Нет. Вам ведь, я вижу, чего надо… Чтобы справедливость восторжествовала! Угадал? Ведь угадал же! По глазам вижу. Но сами посудите, насколько справедливее, гуманнее будет с вашей стороны не портить парню будущее, все уладить, спустить на тормозах… Да, может, в том, что мы прощаем друг другу, и есть высшая справедливость? И вы, и вы не судите строго, простите, и вам зачтется…

Грушенков истомился уже весь на обувном своем ящике.

— Вот что… — устало проговорил Серега. — У нас еще ночь впереди тяжелая. И не надо! А? Не надо на жалость давить! Он, что ли, сам их не судил, мальчиков в своей школе, которым дурь предназначалась? Он их пожалел? За что же он их без будущего-то решил оставить? За что в наркоманы? Да они на свете-то всего двадцать пять, ну тридцать лет живут с этими травками, да на колесах, да на игле! За какие такие грехи он их? Одевайся! — велел он Борику. — Ну!..