Евгений Туинов - Человек бегущий

Он свернул на Мойку. Ветер дул резкими порывами, как бы заикался, никак не мог что-то выговорить свое. То принимался, то переставал дождь. Зонт раскрывать не было смысла — еще сломается от такого ветрилы. Ладно, хоть под конец дня поперло, засветило, что-то путное удалось провернуть. Не все же ему на педсоветах виниться! Позвонить, что ли, Лиде, прийти, так сказать, на помощь в трудную минуту ее жизни? Пожалуй, еще рановато… Пусть перебесится, отчается совсем, надломится, выдохнется, разочаруется, тогда уж. А это что за бегуны по такой погоде? Дома им не сидится…

— Кажись, он… — неуверенно сказал Грушенков брату, замедляя бег.

— А ну, стой! — в простоте крикнул Серега Борику. — Дело есть!..

Надо было поближе подойти, о чем-нибудь несущественном заговорить, притупить бдительность, а уж потом, потом про дело-то… И чему их там, в армии, учили? Ну никакой хитрости, смекалки — ноль… Так он и станет их дожидаться! Ну!.. Точно…

Борик с диковинной прытью метнулся к ближайшей подворотне и исчез, словно призрак. Грушенков машинально уже просчитывал в уме варианты за него: проходняка там вроде не было, так что либо он в подъезде затаится, либо на чердак махнет, а там по крышам, либо уж в квартиру позвонит в первую попавшуюся, попросит политического убежища. Скорее всего затаится. По крышам опасно — ветер, дождь, скользко там, должно быть, и темно… А в квартиру звонить — хлопотно, надо объяснять что-то, врать незнакомым людям. Хотя Борик могёт и на это пойти. Тогда его не достать…

Серега был все-таки человеком дела, так что, не размышляя, видимо, долго, кинулся следом. Его ноги в туриках, в смысле, в туристических ботинках с рифленой грубой подошвой, тяжело пробухали в гулкой тесноте низкой подворотни. Грушенков зазевался было, но тут же опомнился и посеменил за ним.

— Держи его! Держи!.. — заорал Серега откуда-то, будто бы даже сверху.

Прогрохотали мусорные бачки где-то за изгибом гулкой стены. Там он, что ли, хорониться удумал? А Серега ничего, сразу засек!.. Свет лампочки над одним из подъездов был немощен и далек, так что Грушенков даже тени не увидел Бориковой, лишь по звуку приближающихся заполошных шагов определился. А он уже и сам был тут как тут, предстал перед ним черным силуэтом, страшно разлапившись и тяжело, отрывисто и с присвистом, дыша.

— Дорогу!.. — хрипло проклокотал Борик одним горлом и понесся прямо на Грушенкова.

— В ноги ему, в ноги кидайся!.. — орал Серега, тоже приближаясь.

Зачем же в ноги? Одежду пачкать и вообще… Грушенков принял немного в сторону, прижался к стене, словно бы испугался и решил пропустить, но, когда Борик уже поравнялся с ним, обдав запахом терпкого пота и люто, шумно дыша, когда ему небось казалось уже, что путь свободен и что он спасен, короче, Грушенков присел и выбросил ногу вперед, сделал ему самую обыкновенную, школьную, вульгарную подножку. Борик нутряно как-то хакнул, засеменил, зачастил ногами, тщетно ловя ими землю, выбросил в последний момент руки вперед и даже проехал по асфальту. Кожу, наверное, бедняга, содрал… Грушенков представил это и поморщился.

— Готов! — радостно, прямодушно заорал, восхитился, прибежав, Серега. — В помойке между бачками затесался… Думал, я мимо пройду… Давай, давай, вставай-ка, летчик!..

Борик молча поднялся и отряхнул джинсы, потом взглянул на ладони. Но разве в этой темноте что разглядишь? Так что он только цыкнул зубом досадливо. Оно и Грушенков не разобрал, что там у него с руками.

— Ну-с, что вам угодно? — спросил Борик, наконец отдышавшись.

— Угодно, угодно!.. — со значением, со скрытой угрозой в голосе проговорил Серега. — Чего бежал-то? Ай украл что?..

— Чего те надо?! — скандально заорал вдруг Борик, явно желая привлечь к себе внимание прохожих ли, жильцов ли дома.

Только вот, на беду его, никого не было поблизости. В подворотне ветер свистел, как джинн, вырвавшийся из бутылки. Грушенков втянул голову в плечи, не зная, что дальше там у брата по замыслу. Конвоировать его домой будут или уж сразу в милицию?..

— Понял? — спросил его Серега, невесело усмехнувшись, и кивнул на Борика, мол, видал чудика. — Ну-ка, выйдем на свет божий, — сказал он уже сурово. — В подъезд хоть… Я тебе одну штучку покажу, а ты мне про нее все-все расскажешь. Договорились? Ты уж небось догадываешься, о чем я?.. Ну ты же умный мальчик, послушный, воспитанный… А? Что убегал — это понятно, это ты испугался просто… Пойдем, пойдем!..

— Какую еще штучку? В чем дело? Никуда я с вами не пойду!.. — заладил Борик.

Грушенков ему не завидовал. Это Серега сначала только ласковый — уговаривает и все такое, а потом… Но брат его опередил, молча сграбастал Борика за шкирку и потащил в ближайший подъезд. Сыпанули кошки врассыпную, стоило лишь дверь открыть. Холодный свет люминесцентных ламп на чужой лестничной клетке слегка подрагивал и гудел тревожно и густо.

Борик было рванул наверх по крутым ступенькам, на что-то еще надеясь, наверное. Но разве от Сереги уйдешь? Он в два тигриных прыжка настиг беглеца и вернул назад, оскорбительно с хрустом скомкав своей стальной пятерней воротник попсовой Бориковой куртки.

— Вот здесь стой и не питюкай! — заботливо как бы объяснил ему Серега.

Грушенков оперся плечом о косяк двери и засунул руки в карманы штанов — там было теплее. Вообще-то разве мыслимо было, что кто-нибудь когда-нибудь явится и его, самого Борика, самого Юдина, возьмет за шкирку и так вот поставит возле себя, как нашкодившего первоклашку? Значит, мыслимо, значит, народился такой человек, который Борика одолеет. А уж он нашкодил, это точно. Не, ну чего только в жизни не бывает! Вот и он, Грушенков, такую подножку ему залудил!.. Классика! Чудо! Бред какой-то!.. Плохо даже верилось в происходящее.

Борик опять бессмысленно дернулся, трепыхнулся, как рыбешка, выброшенная на берег. Сидел бы уж тихо-мирно, не высовывался!..

— Стоять! — гаркнул на него Серега и достал из, кармана куртки знакомую Грушенкову тряпицу. — Что это? — спросил он, развернув ее перед Бориком. — Отвечать!

Ну вот, он так и знал. Иначе они не вели бы себя так развязно и смело. Перед Бориком в какой-то мятой тряпке — почему хоть в тряпке-то? — лежали на широченной лапище этого распоясавшегося психа Бологова набитые собственными же руками косячки. Да нет, не может ведь этого быть! Как? За что? Просто случаи дурной… Борик стоял в странной оцепенелости, пришедшей вместе со страхом. То есть он, конечно, сразу сообразил, что это Груня-меломан заложил его своему брату, что этот теперь не отступится, что даже денег, откупного, ему не предложить — не возьмет, сволочь. Но что же теперь делать? Страх сковал по рукам и ногам. Он узнал его, свой новый, мелькнувший тогда и притаившейся в нем, странный, еще не изведанный до глубины страх, что приходил там, в подвале, когда Киса передал ему пакет с травкой. И если сначала он еще дергался, бегал от них, скрывался, дурак, за вонючими мусорными баками, слыша свое загнанное сердце и сдерживая дыхание, чтобы не выдать себя, еще хитрил, и тут вот до конца не сдавался, пробовал уйти, если все это время был другой, привычный ему страх, не мешающий думать и принимать решения, страх, в котором он давно обвыкся и чувствовал себя, как рыба в воде, то этот, липкий и душный, от которого его бросило в пот, а потом вдруг предательски пусто, слабо, тошно сделалось внизу живота и засвербило там, обдало нутряным лютым холодом, от которого сам он мгновенно онемел, оглох и отупел, этот страх делал с ним, что хотел, и не было, казалось, от него избавления. Он даже имел запах, этот мерзкий, ненавистный страх, словно отдавал жженой пробкой или волосом, и был у него вкус — как бы протухшего сырого мяса, ну прямо падали, разлагающейся у него во рту. Что за чушь? Но ведь действительно он чувствовал это! Или в подъезде так дурно пахло? Кажется, к нему возвращалась утраченная было способность размышлять, анализировать, сравнивать…