Говард Фаст - Христос в Куэрнаваке

Испания жила в его памяти точно далекий сон, но, как во сне, образ ее туманился и расплывался; и мало-помалу Серенте свыкся и примирился с тем, что он здесь навсегда. В потаенном уголке души он бережно хранил заветное «Придет день, и я вернусь», но этот день не был обозначен на листках календаря.

Его амбулатория помещалась в кирпичном оштукатуренном домике тотчас же за рынком. Из темной, закопченной, обветшалой прихожей вела лестница на площадку второго этажа, заменявшую собой приемную. Здесь стояла длинная скамья и два стула, и стопка растрепанных американских и испанских журналов помогала вам ненадолго уединиться со своей бедой.

Я пришел сюда около трех часов пополудни. Какой-то человек сидел, пригорюнившись, в уголке приемной, и в этом человеке я узнал хозяина ослика, индейца с лицом Христа.

На этот раз я мог внимательно и подробно разглядеть его уже не в колдовском освещении утреннего солнца, и я убедился, что наше первое впечатление было верным: передо мной в старой, поношенной одежде индейца-труженика сидел живой Иисус Христос.

Когда проживешь некоторое время в Мексике, скорбное выражение лица, так часто встречающееся у мексиканцев, начинает казаться чем-то обычным, таким же обычным, каким оно является для них самих; однако некоторые утверждают, что нигде на свете не встретишь таких красивых лиц, как темные, изрезанные морщинами лица индейских обитателей этой злополучной страны, а потому и скорбь, написанная на этих лицах, — совсем особая скорбь. Она ощущается как что-то наносное, противоестественное, чуждое душе народа, созданного для солнечной, счастливой жизни, и кажется непостижимым, что отпечаток скорби может быть так глубок. Глубок был он и на этом лице, и мне так захотелось проникнуть в его тайну, что я обратился к индейцу и, безбожно коверкая испанский язык, спросил, ожидает ли он тоже приема у врача.

— Нет, я жду дочку, — ответил он и объяснил, что дочь его сейчас в кабинете вместе с матерью и что она очень больна. В нем чувствовалась та почти неправдоподобная кротость, которая свойственна многим простым людям Мексики, и он готов был доверчиво открыть свое сердце всякому, кто хоть с грехом пополам мог объясняться на его языке. Голос у него был звучный, приятный, — ласковый голос, и даже если бы он не сказал мне сразу, что его дочурка ему дороже всего на свете, не трудно было распознать в нем человека, который любит детей. Девочке двенадцатый год, рассказывал он, других детей у них с женой нет, и в этом одновременно и счастье их и несчастье. Несчастье потому, что у кого нет сына того ждет печальная старость, особенно, если он — мелкий земледелец, все имущество которого составляет бревенчатая хижина, клочок земли да несколько коз и только усердным трудом удается извлечь из всего этого хоть маленький доход; но все-таки это и счастье тоже, потому что можно сосредоточить на единственной дочке всю свою любовь, а когда ребенок видит много любви и ласки, объяснял он мне, он растет, как одинокий цветок в плодородной долине, красивым и полным сил.

Не все в его речи было мне понятно, потому что я плохо знаю язык, но я сразу все понял, когда мать с дочерью вышли из кабинета Серенте: девочка была так хороша, что у меня дух захватило при взгляде на нее, да и мать еще не утратила красоты своих молодых и более счастливых дней. Обе были напуганы этим визитом к доктору, да и вообще обстановка врачебного кабинета внушала им страх, но ни этот страх, ни влажный блеск горя в глазах у матери не портили, скорее, напротив, еще подчеркивали их удивительную красоту. Они сели на скамью, дожидаясь, когда выйдет отец и глава семьи, которого Серенте попросил зайти к нему в кабинет. Я не решался заговорить с ними. Я только сидел и время от времени поглядывал на них; но вот вышел отец и, прежде чем уйти, унося в себе свое горе, выполнил долг вежливости, сказав мне:

— До свидания, сеньор, всего вам хорошего.

Они стали опускаться по лестнице, а меня Серенте вызвал в кабинет.

С нарывом скоро было покончено. — Послушайте, Арно, — сказал я. — Этот человек, который только что был у вас, никого вам не напоминает лицом?

— Лицом? Да нет, по-моему, индеец как индеец.

Я рассказал ему о нашей встрече на улице Дуайта У. Морроу и о том впечатлении, которое у нас возникло.

— Хорошо быть писателем — замечаешь то, чего нет на самом деле. Вероятно, это необходимо.

— Не более необходимо для писателя, чем для врача.

— Так, может быть, все дело было в ослике?

— Беда многих людей, не исключая и писателей, в том, что они вообще разучились что-либо замечать.

— Должно быть, вы в интересах своей профессии стараетесь замечать как можно больше; ну, а мы, ради спокойствия душевного — как можно меньше. Но довольно об этом. Жена просила узнать, свободны ли вы завтра — мы хотели бы пригласить вас к обеду. У нас будет один молодой профсоюзный лидер из Мехико, очень порядочный и галантный человек, который давно хотел с вами познакомиться.

— Что это у вас, у мексиканцев, за манера употреблять слово «галантный» совершенно не в том смысле, который ему соответствует? — спросил я довольно ворчливо.

— Во-первых, я, увы, не мексиканец, а испанец, а, во-вторых, в нашем языке это слово сохраняет свой исконный корневой смысл — «доблестный, отважный». Только при переводе оно его теряет — то ли потому, что у вас не находится такого слова, которое исчерпало бы все его значение, то ли потому, что понятия отваги и обходительности не сочетаются в представлении североамериканцев.

— Ладно, я не собираюсь вступать с вами в дискуссию по семантике. А обедать мы к вам придем с удовольствием, потому что у вас прелестная жена, чудесный сад и всегда все очень вкусно.

— Вы отличаетесь от других североамериканцев, — сказал он с улыбкой, — тем, что намеренно говорите обидные вещи, тогда как у них это получается непроизвольно. Словом, ждем вас завтра в семь часов.

Я пообещал, что мы придем, и стал прощаться. Но перед уходом я спросил его, что с той девочкой, которую он осматривал до меня; надеюсь, сказал я, что ее болезнь не серьезна.

— К сожалению, очень серьезна, — сказал Серенте.

— О! Но ее, конечно, можно вылечить?

— К сожалению, едва ли, — невозмутимо возразил он.

— То есть как, — значит, она, по-вашему, безнадежна? Боже мой, Арно, но как же вы можете так спокойно говорить об этом?

— А как мне еще говорить? Ведь я врач и имею дело с больными не от случая к случаю, а двенадцать-пятнадцать часов в день. И многие из этих больных умирают. Здесь, в Мексике, больше, чем где бы то ни было.

— Вы хотите сказать, что эта девочка умрет?

— К сожалению, да.

— Нет, нет, это невозможно. Не может быть, чтобы такое юное и прекрасное существо было обречено на смерть.