Юрий Тешкин - Полковник

Но то календарные праздники — придут и уйдут в свое время. А этот, с сеновалом, с жарким июльским полднем, со сладостью незавершенности, во власти которой весь еще полковник, — откуда этот-то праздник нечаянный?! Кто это, и живущий в полковнике, и не подчиняющийся ему, подбрасывает щедрою рукою праздники такие? Жена Надя вспомнилась опять, кожа, запах волос, дыхание, совсем не слышное на вздохе… Дочь Рая предстала… но почему-то совсем раздетая, от жены в отличие, жена — знал — старая уже, за шестьдесят давно. Полковник поразился, что дочь такая взрослая. Правда, дочь, как всегда, прекрасная, но все же… такая вся взрослая. Постепенно удивление уступило место отцовской гордости. Какая дочь! Наверное, давно уже и сын родился, внук его…

Рая вела из школы сына. Они шли, взявшись за руки, засунув их, соединенные, в карман ее драпового пальто. Рая несла портфель. Игорек — сатиновый мешок со сменной обувью. Они шли по дорожке парка.

— А-а-а! Ворона! Какая красивая, правда?!

— Да.

— А правда, изредка встречаются отметки шестерки и семерки?

— Да ты что!

— Правда, правда! Одному мальчику у нас в школе… в шестом классе поставили… семерку.

— Ну-у!

— Мухтарчик, Мухтарчик, бедненький… — Вырвал руку, подбежал, гладит, пес от удовольствия лег на спину, подставил темно-розовый в крапинку живот.

— А раньше ты собак боялся.

— Игорек! — кричит девочка из соседнего дома, за которой идет сибирский кот.

— Игорек! Игорек! — сразу двое тут подбежали.

— Что? — спрашивает их Рая. — А?

Пожали плечами и дальше пошли своею дорогой. О полузабытых приятностях собственного детства вспоминает Рая, но надо спешить — ведь им с Игорьком через час в музыкальную школу.

— Мама! — кричит она уже с порога. — Покорми Игорька, пока я ноты отыщу.

— Вон пап Коля — пусть покормит!

Баба Вера, шаркая по полу старыми валенками, появилась из маленькой комнаты, ставит на газ чайник, котлеты разогревает…

— Верховой в окно стукнул, — журчит ее речь, как тихая речка, — чтоб к одиннадцати часам… на Павелецкий вокзал… Вот тебе и белье. Петя с работы пришел: «Мать, — говорит, — собери-ка белье». Я: «Да ты никак в баню!» Так недавно ж вроде был… Года четыре с фронта не было… — загибает пальцы. — Да, четыре…

Игорек, покачивая ножками, слушает, потом кричит:

— Баб Вера, а котлеты-то!

— Горят никак! — Баба Вера выключает газ, накрывает котлеты, прислушивается, принюхивается — не дошла ли гарь до большой комнаты, слава богу, вроде нет. — …Потом открытку прислал… ранен, значит. Приезжаю на Третью Мещанскую, там госпиталь… Кормили их там неплохо… у нас голод начался, крапиву ели…

— Ну-у… — недовольно морщится Игорек. — Опять эти противные котлеты!

И тут же звонок, дочь Оля пришла из школы.

— Пятерка по биологии! — и с грохотом на пол летит дипломат. — Есть хочу! Что у нас сегодня?

— Жареное мясо… нет, кажется, котлеты… — говорит папа и силится вспомнить, выключил ли он газ, когда подогревал чайник. — Да, котлеты… и вермишель. Сама накладывай. Суп будешь?

— Не-а… кролик не подох?

Дочь заглядывает в ванную комнату, где в ящике кролик, вернее, черно-бурая крольчиха. Что-то в последнее время приболела в сарае, и Ольга перетащила ее в квартиру. В связи с морозами таким же образом в ванной комнате на днях оказались японские петушок и курочка, в коридоре в ящике — второй кролик, который чувствует себя прекрасно, но Ольга и его на всякий случай перетащила из сарая. Два постоянных члена семьи: кошка Мурка и неопределенной породы собака Дина потеснились, а вообще-то вполне доброжелательно встретили пришельцев из сарая. Черно-бурая крольчиха сперва пластом лежала, потом стала вздрагивать, то есть реагировать, потом есть стала, на лапы вставать, стала крепнуть не по дням, а по часам. И японский петушок дня через два уже пришел в себя после морозов в сарае, где гребень у него обморозился, — сперва хрипловато и неуверенно стал напевать по утрам, а теперь поет все лучше и лучше. Будит на работу, ведь будильник барахлит, а в починку отдать его никак не соберутся. Баба Вера рада живности, целый день разговаривает — есть ей теперь с кем. Ну а Надежда Алексеевна рукой махнула. Она ведь уже думала о квартире, которую ей обещали дать.

Пообедав, Ольга украшает комнату к Новому году. До Нового года еще далеко, но ей-то уже не терпится. Развесила гирлянды, фонарики, дождь. Теперь ей хочется разрисовать окна белой зубной пастой, как в прошлом году. Но вот беда — рисует она не очень!

— Пап, — вкрадчивым голоском просит она, — пап, я же пятерочку по биологии получила.

— Ну, — настораживается папа.

— Нарисуй мне за пятерочку хотя бы одну маленькую бабку-ежку.

Папа возмущен, у него и так много разных дел! А главное, с этим замерзшим зверьем теперь не квартира, а зверинец! В ванную не войдешь! От кроликов вонь! И лестницу мыть пришла их очередь! Да и вообще…

Но в конце концов, прихрамывая на примороженные пятки, идет он со скептической миной на лице в комнату детей. И видит, что там одно окно проморожено сильнее других, и вспоминает, что выбито одно стекло и вот вставить бы давно пора, да руки не доходят. Он шумно вздыхает, но дочь уже сует в руки кисточку:

— Одну ма-а-ленькую-премаленькую бабку-ежку!

И папа, взлохматив остатки волос, рисует в профиль Бабу Ягу, летящую в ступе с метлой. Смеется у него за спиной счастливая Ольга. Потом он рисует месяц и на нем чертенка, правда, больше похожего на поросенка, который зачем-то поднял руку вверх, словно приветствуя пролетающую над ним Бабу Ягу.

— Давай нарисуем в руках у него плакатик — ограбим Деда Мороза! — предлагает Ольга.

И папа рисует плакат и надпись: «Ограбим деда!» Дальше не вошло, но и так ведь понятно, какого такого деда. Тут как раз входит мама.

— Убрать, убрать! — машет руками. — И чтобы никаких мне в новогоднюю ночь чертей!

— Ну хотя бы кикимору! — просит Ольга. — Я ж по биологии пять получила.

В конце концов на кикимору мама соглашается. Как приложение к кикиморе Ольга выпрашивает болото и камыши. Потом садятся ужинать, пить чай, бросать сладкие кусочки многочисленному зверью, что их окружает.

Взрослые уже все в сборе. Чай пьют на кухне и, конечно, говорят о хозрасчете, гласности, сокращении армии и Продовольственной программе, землетрясениях, авариях, конкурсах красоты, росте преступности.

В смутной тревоге идущих, видимо, а тем более грядущих перемен Надежда Алексеевна раздраженно бросает:

— И Павел давно не пишет что-то. Совсем перестал писать.

— Живой ли? — вздыхает баба Вера.

— Был бы живой, — подхватывается Надежда Алексеевна неожиданной мыслью, — был бы живой — написал бы.