Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Слушай, друг, не спеши, — сказал ему Лютов с тоской. — Мы это много раз еще успеем — и уши, и носы отрезать друг у друга, и все остальное, чего люди обычно не режут… А ты, убогая, не скалься. Была бы ты мужик не только с виду — давно бы мне пела про свой добробат.

— Ой, страшно, — с презрением сцедила та сквозь зубы. — Ти катуй, рiж мене як завгодно — вiдпрацьовуй зарплату, служи своему богу Путiну. А то вiн тебе, пса, зворотно в Росiю не пустить, тут оставит здихати. З Росii ж приiхав, чоловiчок зелений, по говору чую. Ну?! З Росii?! Скажи! Скiльки вам таким платять? — Задымится, казалось, сейчас с перегреву — в непрерывном усилии приземлить немигающий лютовский взгляд.

— Ну а ты, стало быть, за идею? — Лютов не улыбался уже, а смотрел на нее с безнадежным гадливым сочувствием, как на трехногую собаку, перебегающую рельсы перед поездом. — За Украину-понадусю? Жанна д́ Арк ты у нас? Зоя Космодемьянская? Или кто тут у вас принял крестные муки за родину? Была ли такая вообще в вашей славной истории? Или, наоборот, только вы распинали и вешали?

— Чого тобi треба на нашiй землi? — прошипела она, словно Лютова вовсе не слышала.

— А наша земля везде, где лежат кости наших солдат, — сказал Лютов с тою усмешкою в голосе, какая одна могла погасить напыщенность вот этих митинговых слов. — Мой дед до Берлина по этой земле на брюхе дополз.

— I мои дiди теж. А кiстки моеi бабки лежать на Колимi! У вiчну мерзлоту вмурованi! — Побелели глаза доброволицы.

— Да нет, убогая, не в бабке твоей дело, — начал Лютов размеренно и как будто уже сам с собой. — Уж если смотреть на историю, то тут у каждого спина еще не зажила. Долго всех нас пороли — долго можно расчесывать. Всех своих заморенных и высланных родичей из земли выковыривать. Чеченам, русским, вам — долго бочку еще друг на друга катить. Я, знаешь ли, тоже бы мог и деда и бабку припомнить, вот только не знаю кому… Да и что вспоминать? Я ж не поэтому сюда пришел, а потому что потому. Просто нравится мне воевать. Я в мирной жизни плохо себя чувствую, то есть вообще как будто и не чувствую. И тебе просто нравится это. Людей убивать. Смешно смотреть сверху, как они под тобой копошатся и мечутся. А ты над ними сила, бог. Пока пописать не захочется, конечно, и до земли спускаться не придется. Жизнь тебя обделила — не русские, не шахтеры вот эти, кроты, и не с Марса пришельцы, а жизнь. Голодная ты, а от голода с человеком припадки случаются. Кто пипиську прохожим показывает, а кто и соседа топором по башке. Ну как этот… Раскольников. Нельзя оставлять таких без присмотра, а вас тут оставили. Ты и форму вот эту надела только лишь потому, что по форме тебе можно все: мочить кого хочешь, казнить… Держать в руках любую жизнь. Но признать, что ты просто больная, — это как бы тебя принижает, с этой мыслью тебе не прожить. Вот ты и начинаешь придумывать: это я не себе — это я за страну, за свою Украину, за людей против нелюдей и за мир во всем мире.

— А ви за що?

— А мы за огонь. Как в каменном веке. За женщин своих, за дома, за потомство. Я — да, из России пришел, а они? На землю эту с Марса прилетели? Живут тут, родились, отцы их деды, бабки… их земля. И хрен ты их спихнешь отсюда — никакого железа не хватит. Чем тяжелее больше бить, тем больнее в ответ прилетит. Не думала об этом на досуге?

— Я солдат, я присягу давала, — неотрывно давя на замолкшего Лютова бешеным, презирающим взглядом, отчеканила баба, что есть мочи стараясь сделать каждое слово железным, и смешная, и страшная в любовании собственной несгибаемой силой. — Вам сказали, що буде амнiстiя всiм, хто складе оружжя? Ви сказали: вiйна — значить, ось вам вiйна. I якщо це вже вiйна, то я — так, наводила. Казала: лiвiше, правiше.

— Хреново наводила. Лiвiше, правiше — самой не смешно? И это не твоя вина, а армия ваша — говно. Ну а как, если вы не по точкам работаете, а херачите по площадям? Если вместо наводки со спутника посылают таких вот — «левее, правее»? Ты по нам скорректировала, по футбольному полю, а мы вот все живые. По соседним домам все гостинцы легли. И по детскому саду — хорошо, тех детей всех давно увели. Вот мы тут и гадаем: то ли вы идиоты, то ли вы людоеды? Неизвестно, что хуже. Дебилы злонамеренные, блядь. Горда собой, за родину воюешь, так хоть бы постыдилась за то, ка́к вы воюете.

— А за дiтьми ховатися — як вам, не соромно? Ну ось i я воюю як можу. Я все робила, щоб нашi солдати зоставалися живi, а ви тут вмирали. Свое життя вiддати готова за це. Берiть його хоч зараз — на шматки мене рiжте, ось я! А дiти вашi, баби — ховатися за ними — як, не соромно? Перед собою iх не треба виставляти, ховатися за ними, як за живим щитом. Що ж ранiше не думали — про свои дитсадки? Росiя вам дорожче — получайте! Може, в розум увiйдете — надивитесь на мертвих.

Железной скобой сщемило Шалимову сердце, раскаляющим зудом в руке он почуял потребность ударить, засадить со всей мочи по этой изгально извивавшейся морде, по глазам, что смотрели на них с вызывающим, упоенным бесстрашием ненависти, с непризнанием всех их и детей их людьми. Словно вправду того добивалась, чтобы кто-то из них молотнул ее, как мужика, как последнюю тварь, тоже нечеловека, словно вправду хотела быть пытанной, замордованной в кровь и ошметки… и казалось, уже любовалась собой — на костре, на кресте, возносящейся в небо, в благодарную память народную… Ну как этот, которого бросили в паровозную топку, — превратиться в огонь, в котловую энергию, в тягу… Чью тягу? Вот кому и чему себя в жертву, скажи…

И одна лишь растерянность удержала Петра от того, чтобы вырвать ей хрип, только непонимание обессилило руку: вот за что она их ненавидит? Разве есть ей за что? Это он, Петька, мог — за Полинку, за Толика, — а кого у нее отобрали? Что они-то ей сделали, а?

Он же и ощерился, в побелевшие зенки ей впился, чтоб об этом спросить, но забулькала вдруг на столе портативная рация — черный ветер грохочущих кумачовских окраин ворвался в подвал, донеся сквозь пространство обрывки «фиалок», «самоваров», «коробочек», опалил, нахлестал, поднял с мест командиров, и они, позабыв про наводчицу, ломанулись наружу…

— Що, комашки, притиснули вас? — со злорадным удовлетворением процедила безумная. — Немае вам життя на «Октябре»? Скоро, скоро пiд землю полiзете.

— Ага, быстрее, чем ты думаешь, — ответил Лютов непонятно. — Слышь, дружище, дай, что ль, тряпку какую, чтоб накрыть ее, как попугая.

— Встала, пошла, — дернул бабу за ворот Хлопуша, молодой деревянный с «Марии-Глубокой», и Петро только тут и заметил кровавую ссадину у нее на затылке.

— Что же, так ничего и не скажет? — хрипнул он, провожая глазами Хлопушу с наводчицей, сам не зная еще или не признаваясь себе, что́ он хочет с ней сделать.

— О, еще один… На! — протянул ему Лютов пакет супермаркета «Браво». — Чё смотришь, как баран на новые ворота? На голову надень ей и держи. Любую военную тайну расскажет.