Сергей Самсонов - Держаться за землю

— …Рассказал бы мне хоть про работу свою. Ладно, муж говорит ей, залезай под кровать. Это лава. Ведро воды туда плеснул ей: это мокрая лава. Вскочил на кровать и давай на ней прыгать, а это, говорит, комбайн по лаве едет. Спинку выдернул на хрен — кровать на жену: берегись, это лава садится! Жена орет, вылазит вся избитая: все, хватит! А он ей юбку задирает и начинает в зад ее пердолить. Она: «За что?!» А это, блядь, тебе за ранний выезд!

— А-га-га-га!.. — раньше этот безудержный гогот расцвечивал их подземную жизнь, а теперь выражал безотчетную радость, что живы, ликование плоти, уцелевшей, живой и отчаянно-жадно желающей быть.

Эти люди уже принимали творящееся в Кумачове как должное, а верней, жили этой войной как обыденностью. Были челюсти лавы, земляная утроба — давильня, а теперь вот война. Вся и разница, что потерявшие солнце, схоронившиеся по подвалам и подполам семьи ждали их под землей, а не дома (нерушимого дома больше не было ни у кого) и могли быть и сами убиты, покалечены или придавлены рухнувшей кладкой.

Если б сам Мизгирев был ребенком, стариком или бабой, то тогда ощущение силы и живучести этих людей непременно его успокоило бы, наделило бы чувством, что за этими спинами можно укрыться от смерти. Но он был здоровый, не увечный мужик и должен был сам что-то делать. Можно было, конечно, забиться в глубокую щель, прилепиться к отаре убогих и рассчитывать на вспоможение, притвориться безумным, контуженным. Можно было пойти в санитары, водители, грузчики, вообще никуда не идти: оставались же тут не желающие воевать мужики, и никто их за это нежелание к стенке не ставил, даже не презирал, не судил и не совестил. Но Вадима грыз новый, неуживчивый, злобный, как цепная собака, и, казалось, ничем уже не подавляемый стыд.

И стыдно было сразу по нескольким причинам: за то, что умирать ему как будто бы страшнее, чем другим, за то, что чувство злой решимости и как бы собственной неуязвимости, которое вело его сюда, мигнуло, как сырая спичка на ветру, за то, что не умеет воевать, и за то, что вбивать в него это умение — все равно что дар речи прививать обезьяне. А под этим любовным, искусным, удобным стыдом шевелился другой, настоящий, самый что ни на есть волкодав, — стыд за то, что он врет сам себе, за то, что извиняет своей, быть может, мнимой бесполезностью свой страх и конечно же втайне надеется, что ополченцы, видя эту его бесполезность, не возьмут его в то, настоящее, страшное дело — пожалеют, побрезгуют, посчитают обузой, даже если он сам и попросится. Так маленький ребенок притворяется измученным, чтобы мать поскорее взяла его на руки, хотя если бы матери не было рядом, он и сам бы прошел весь остаток пути — на одном чувстве страха и голода…

Кто-то тронул его за плечо — обернулся и вздрогнул: над ним стоял Лютов.

— Пойдем-ка пошепчемся кое о чем.

Лютов был осязаемо, несомненно другой, прилетевший, не местный, не из пыльного кокона явно; под землею такие не ползают, не живут, не родятся — не вылазят с таким насталенным, понуждающим к повиновению взглядом. Лютов был и понятен, и близок шахтерам, как и всякий родившийся невысоко от земли и воспитанный улицей, армией, разве что не заводом и шахтой мужик, говорил с бандерлогами на одном языке, шершавом, как наждачная бумага, и доходчивом, как гвозди, но Вадим сразу ясно почуял неприступную стену, отделявшую Лютова ото всех ополченцев-шахтеров. Необходимость убивать и посылать других на смерть — вот что было его становым, окончательным опытом.

Во всех его ухватках, в движениях плотного тела, мгновенно расстающегося со всей обманной грузностью, в манере озираться, как будто бы сковыривая взглядом все предметы, был ясно виден боевик-профессионал — живое доказательство правдивости державной пропаганды, российский диверсант, инструктор, командир. Может быть, без таких — без мотора, без «мозга», без царя в голове — Кумачов и недели бы не продержался. Ведь народ в своей массе не желает, боится войны. Пожалел бы свой город, задрожал бы за малых детей, сразу поднял бы белую тряпку вместо дико трехцветного флага на площади… Нет. Раньше — может быть, да, а теперь уже — нет. Посмотри на Шалимова этого, старшего: у него слишком многое отняли, чтоб с кровящим оставшимся можно было прожить, а вернее, простить и забыть, примириться, ужиться с пришельцами. В Кумачове теперь десять тысяч таких вот Шалимовых.

Так что Лютов был с боку припека. Офицер ГРУ ли, русский ли доброволец, он казался Вадиму машинистом вот этой войны, дирижером подслепых, плохо вооруженных, необученных сил ополчения, как вот есть приглашенные дирижеры оркестров и футбольные тренеры. Кумачов для него был еще одним городом, где Изотова, Блюхера и Машчерметовская — рубежи обороны и сплошного огня, а жилые дома — капитальные доты и надолбы. Наверное, он мог без жалости смотреть на то, как эти голубые, грязно-белые, бледно-зеленые панельные пятиэтажки одеваются тяжкими пылевыми клубами, вырастающими на фасадах и крышах, как перезрелые грибы-дождевики, становятся похожими на закопченные бутылочные ящики, где каждая ячейка — чья-то кухня или спальня, больничная палата, школьный класс… Пускай их сгрызут до фундамента, пускай их сотрут до земли: для Лютова их назначение — обламывать зубы штурмующим, единственный смысл — сковать, изнурить стальную бригаду Криницкого, перемолоть как можно больше танков и солдат в оборонительных и уличных боях и, исполнив свой долг или, может, закрыв свой контракт, бросить город измученным украинским войскам, словно горстку горячих костей запаленным собакам, увести уцелевших бойцов и спастись самому.

Кто он, кто, этот Лютов? Что его притащило сюда? Может быть, не одно телефонное «Вас срочно вызывают в управление Генштаба», может быть, что-то дрогнуло в самом нутре, не железное, личное, заскреблись материнские песни, зазвучал в голове крови, говоря: «На Донбассе убивают всех русских», «Убивают детей» и «Нельзя, чтобы их убивали». Есть же ведь и такие, у которых над сердцем набито «кто, если не мы?», и летят на Балканы воевать за своих сербских братьев, голубые береты до самой могилы. Человечески это — ну то есть мизгиревски — объяснить невозможно. Может быть, и у этого православие мозга? Но ведь есть и такие, для кого война — просто работа. Может быть, этот Лютов устроен, как любой автомат: включается только тогда, когда в прорезь засовывают деньги? Зачем он привел Мизгирева вот в эту каморку?

Вадим огляделся: почетные вымпелы, кубки, медали победителей соревнований… взглянул на присевшего Лютова и изловчился не почуять подлую надежду — на то, что ему будет предложен коридор в недосягаемую мирную Россию или даже в Киев. За его, мизгиревские, деньги. Освобождение от страха быть убитым.