Сергей Самсонов - Держаться за землю

Под дощатым навесом заныла лебедка, потянула наверх вагонетку с товаром. Повел головой и увидел Шалимова, Предыбайло, Чугайнова, Хрома, сидевших и куривших с лицами, как у трех отрешенных проходчиков на картине Валька. Крутой овражный склон шершаво утекал к высокому синему небу с громадами причудливых многоэтажных облаков, и вид вот этого невозмутимо ясного и неизмеримо высокого неба, его абсолютной незыблемости, неприступности, как если бы воздух был камнем, неприкосновенным в своей естественной недосягаемости массивом голубой сияющей породы, вступал в разлад с упругим громыханьем канонады, с утробным гулом растревоженной земли. Казался призраком другого мира — не то обещанием освобождения, не то насмешкой над стрелявшими и убивавшими друг друга людьми, которым во всем этом мире доступен лишь ничтожно тонкий слой реальности, как лист картофельной ботвы — личинке колорадского жука.

Но взгляд Вадима тек не вверх, а вдоль оврага — по склону, делавшему плавный поворот, поросшему коричневым бурьяном, молодой низкорослой полынью, остролистой крапивой, с волчиными и лисьими хвостами песчаных и глиняных осыпей, с могучими пластинчатыми выходами сланцев, похожими на стопки спрессованной макулатуры… Увидеть их дырку с обрыва, с крутого северного берега и вправду было невозможно.

— Упремся в породу — завязнем, — услышал он голос Шалимова.

— Ну ты чудак! — сказал с презрением Никифорыч. — Столько лет под землей, а понятия — как воло́с на яйце. — Это наш пласт идет. Через эту вот дырку они его и подгрызали. Направо товар шел в казну, а налево — в генеральский карман. Ты же был в этой лаве, Шалимов. И близко пласт не кончился, а нас с него сняли тогда — угнали, как коров с зеленого лужка. Написали, что он истощен, а сами под себя его забрали, старателей вот этих подрядили за гроши. По нему-то, родному, мы сейчас и ползем. И уже так и будем идти, пока в лаву свою не провалимся. Подтверди, инженер, — повернул закопченную морду к Вадиму, и тот с усердием глухонемого закивал, почувствовав, как спекшиеся губы раздвигаются в угодливо-признательной улыбке. — Молодец человек, — приговорил его Никифорыч, и в Мизгирева тотчас же плеснулась, прямо сердце лизнула благодарная радость: вот и он стал своим, вот и он настоящий подземный. — У нас-то ум короток и память, выходит, не длиннее собачьей: как начали бить по башке, уже и не помним, где ползали. Вот так бы и мыкались в этих потемках, если б он нас на собственный след не навел… Валька жалко с нами тут нет, слышь, Петро? Уж он бы тебе рассказал, по чему мы пойдем и куда доберемся. И вообще, заговоренный он, Валек. Я, знаете ли, в мистику не верю, я лично в шахте видел только крыс, какая из них по фамилии Шубин, не знаю… но Валька шахта любит. Раза два так уж точно пожалела, как мать. Ну и нас заодно, кто был рядом.

— Мог бы он силой мысли породу бурить — вообще бы цены ему не было, — отозвался Шалимов, глядя перед собой. — Как Кашпировский, бля. Мы с ним в детстве, когда вся вот эта … началась, тоже ложки лепили на лоб. И знаешь, держались, если сильно башкой не трясти. Мать к телевизору с рассветом — банки заряжать… этот в ящике пыжится, как водогрейный котел, а Валек нам: «Смотрите, сейчас обосрется. Пернет, бля, от натуги». Ну и ржем, и отец вместе с нами. Никифорыч, ты воду заряжал?

— Ну жена заряжала. Как все.

— Ну а ты сам чего? Верил, нет? — сверкнул на него белками Шалимов.

— А я циркониевый браслет носил, — сознался Никифорыч.

— Ну и как, помогло? — Шалимов смотрел на него уже маслеными от смеха глазами.

— Колени еще больше заболели, — сощурился Никифорыч, как будто силясь не захныкать. — И в туалет вот что-то начал по ночам… Не на той части тела, вероятно, носил… — И не выдержал, фыркнул, оскалив на полную рот, подновленный стальными фиксами, и немедленно прыснули все, заходясь в неуемном, выворачивающем кашле и отчаянно ёкая всем своим темным, не доеденным угольной пылью нутром.

И Мизгирев со всеми трясся и перхал, и уже никаких других взрывов для них, умирающих со смеху, не было. Это смех, вероятно, в них давно вызревал, чтоб вскипеть по любому ничтожному поводу, а иначе гнет страха и сила невысказанной, бессознательной смертной тоски разорвали бы душу. Вадима затопило счастье единения. Он смотрел на ощеренные рафинадные зубы Шалимова, в его сверкающие на коричневом лице глаза, кипящие и брызжущие смехом, и не верил уже, что у этого вот человека убили ребенка, младший брат ранен в ногу, а семья обитает в подвале больницы.

Мать Мизгирева тоже заряжала воду в трехлитровых банках от телевизора с магнетизирующим паству Чумаком, и Вадим вот уже больше месяца не давал ей какой-либо весточки. Где и как мать сейчас? Разрывается между японским тонометром и зовущим к себе телефоном: вдруг сын?! в этот раз точно он или что-то о нем! Так и не приучилась к мобильнику, несет у проводного аппарата всенощное дежурство, проваливаясь на минуту в спасительное забытье, сидит в окаменелом ожидании у телевизора, где одни бесконечные танки и лживые сводки потерь, изгрызенные взрывами дома родного Кумачова и лица, лица… лица живых и чужих сыновей. Сидит ли, как овчарка на цепи, в пропитавшейся запахом корвалола квартире, всё боясь пропустить тот единственный, страшный звонок, выбирается ли в магазин низких цен, чтоб за выбором свежего молока и кефира забыться?..

И такое отчаянное одинокое чувство к больной, старой матери захлестнуло его, что со смеха на вой перешел. И чем яростней скреб он овражную землю, словно силясь дорыться до какого-то вечного телефонного кабеля, по которому мог бы объявиться живым, тем страшнее и неутолимее становилось его одиночество.

— Инженер, ты чего? — схватили железные черные пальцы.

— Мать… моя… тоже… банки… — отвечал с перехваченным горлом, как будто уходя под воду и выныривая вновь.

Мать, жена, Славик, прыгающий у него на спине, как седок на своем боевом скакуне, — все они были в нем, но не здесь. Никого сейчас не было рядом, кроме этих вот вылезших из мышеловки четверых мужиков, но если б не было и их, то тогда бы уж точно околел от тоски.

Грохот вырвал его из покойного, плотного, словно мамин конвертик, тепла, и, немедля налившись пружинистой силой, вскочил, ломанулся на выход, безошибочной ощупью цапнув автомат в изголовье. Что такое?! Откуда?! Неужели свои с высоты, мать их в щепки растак?!. Растолкал, раскидал по дороге вскочивших, ошалело орущих хлопьят и, едва не упав, лосем выскочил на прожекторный свет и под черное небо… Омерзительный ноющий звук сразу нескольких мин пал на площадь и сомкнулся с рассыпчато-колким разрывом.

Мины лопнули пачкой, почти как одна, и осколки томительно долго фырчали вверху, словно впрямь выбирая, куда бы упасть, и ища лишь твою помертвевшую голову. Прижавшись к земле, Богун ощутил свое тело огромным и нестерпимо притягательным для этих раскаленных, медлительно разборчивых осколков.