Сергей Самсонов - Держаться за землю

— …Подымайся, заложник! — запыхавшейся глыбой навис над Вадимом горбоносый чернявый боец. — Порешали насчет тебя — радуйся. Есть такой Мизгирев.

— Водички… попить… не найдется? — снизу вверх посмотрел на бойца с беззащитной, просящей улыбкой.

— На, попей, — протянул тот Вадиму ниоткуда возникшую голубую бутыль.

Мизгирев торопливо, словно вправду боясь, что боец по бутылке ударит, отвинтил грязноватую крышку, присосался и сглатывал, лил в себя тепловатую воду… захлебнулся, закашлялся и взглянул на чернявого сквозь проступившие слезы.

— Ты русский? — спросил вдруг боец.

— А ты? — улыбнулся Вадим. — Носы-то такие вот где раздают?

— Это да. Человек или не человек — вот вопрос… Ну, ладно, все, народ пошел, давай и ты не отбивайся.

Мизгирев так измаялся, что его запаленное сердце не взбрыкивало ни от прежнего страха, ни от близости освобождения. Народ ползучим шаркающим гадом тянулся через переезд, словно между невидимых проволок под напряжением, продолжая просить пить и писать голосами детей и уже не гадая куда: то ли в новое стойло, то ли сразу на бойню.

Вадим замешался в кисельный поток и с какой-то тупой успокоенностью зашагал наравне с тем нестарым, большелобым, широким в кости мужиком, что недавно бесстыдно кричал о своем подавляющем все остальное желании жить и тем самым как будто оправдывал, укреплял Мизгирева в сознании собственной неосудимости.

Слева шла молодая располневшая баба со взятой на руки кудрявой девочкой лет четырех. Припухшие веки ребенка слипались, но усталая мать то и дело подкидывала, перехватывала поудобней родную, неизбывную тяжесть, и девчонка опять открывала глаза, устремляя сперва недовольный, подслепый и уже через миг изумленный, неотвязно-выпытчивый взгляд на Вадима.

Дети, видимо, чувствуют силу своего любопытного взгляда, ясно видя, что всякому взрослому неприятна такая упорная вызывающая прямота, и как будто догадываясь о той необъяснимой реакции стыда, которую в тебе невольно вызывают. Ты всегда перед ними нечист. Даже будто виновен, хотя не понимаешь в чем. Может быть, уже в том, что ты знаешь о собственной смертности, о том, что и они когда-нибудь умрут? Может быть, уже в том, что ты знаешь, какая жизнь им уготована? Как вот этим глазам объяснить, почему жизнь такая и к чему приготовиться? Как сейчас объяснить, почему мать схватила ее среди ночи и куда они все нескончаемо долго идут?

Мизгирев не выдерживал и глаза отводил. У него это вроде получалось естественно — поворачивать голову к мужику-бегунку. Мужик был понятен — как то, что внутри самого Мизгирева. Даже как отражение в зеркале. Но детский взгляд магнитил, и Вадим косился влево. В глазах у девочки зажглась счастливая бесинка. От испытующей угрюмости, переходящей даже как бы в отвращение, ничего не осталось. Теперь она прижмуривалась и только притворялась спящей на руках, а затем, с каждой новой поджидаемой встряской, разлепляла глаза и метала проказливый взгляд, проверяющий, смотрит Вадим на нее или нет. Эта обыкновенная увлеченность игрой, эта незараженность всеобщим взрослым страхом и усталостью, это не затухание, а усиление радости от повторения изумляли его.

Дождавшись нового шкодливого, ликующего выблеска черносмородиновых глаз, он шутовски насупил брови и пугающе клацнул зубами. Девчонка на миг растерялась и тотчас же прыснула.

— Чё ребенка пугаешь? — Измученная мать заметила Вадимову гримасу и посмотрела на него с каким-то вялым состраданием.

— Да разве боится она?

— Чего ей боятся — теперь не стреляют. А как под утро шпарить начали — руками уши затыкала, вся скукожилась… Уж так кричала, так кричала: «Мама, хватит, уйдем»… а куда? Взрывы были такие — земля вся тряслась, небо падало. А теперь-то, конечно, играет вон с дядей. Пряник дали и люди вокруг — хорошо. Куда идем, где будем спать — это пусть мамка думает.

— Вы откуда? — зачем-то спросил Мизгирев.

— Так с Киевской мы, с Киевской. Дом у башни-то рухнул, не видел? Это третий подъезд — газ там, что ли, взорвался, снарядом попало, а мы в первом живем, где молочная кухня была… ну и как говорится, почувствуйте разницу!

— Мы все живые трупы! — безулыбчиво, гордо, с напором отчеканила девочка, повторяя подхваченные у кого-то слова и как будто бы даже интонацию взрослого сладострастного ожесточения.

«Как она понимает вот эти слова? Для детей смерти нет. Сколько ни говори, ни показывай даже, все равно не поверят, что любимые люди и в особенности они сами однажды могут умереть. Вдруг обманем ее?» — без сердечного взбрыка, без страха подумал Вадим.

Стоголовое стадо повернуло налево, и с каждым шагом по бетонке Вадим все ясней ощущал тоскливое гуденье и дрожанье натянутой в ближнем струны, поневоле запитываясь электричеством общего ожидания участи, заражаясь и сам заражая соседей безотчетным, всесильным, как озноб на морозе, бессознательным страхом и желанием скорого освобождения. Ощущал свою слитность с толпой и вместе свою ублюдочную, сладкую отдельность от нее: что будет со всеми и с каждым, еще неизвестно, а с ним, Мизгиревым, все ясно. Он в капсуле, в броне, пульсирует в нем маячок, идет сигнал в космос: я здесь, я особенный. Сейчас набегут камуфляжные туши — и все, откроется портал в былое измерение, в нормальную, обыденную жизнь.

В трех шагах от себя краем глаза он видел того горбоносого, чернявого красавца ополченца: бойцы с блокпоста пошли вместе с ними, как несколько погонщиков при стаде, — вероятно, затем, чтобы вовремя крикнуть «ложись!» и метнуться укладываться наземь обмороженных, остолбеневших людей… Шли и шли, не бросали колонну: неужели так и доведут беззащитное стадо до самого соударения с чужими, до расстояния чужого запаха, дыхания, до возможности прямо взглянуть человеку «оттуда» в глаза? Вдруг не вытерпит кто-то неуемного жжения спускового крючка, вдруг захочет ответить на встречное беспробудно-глухое, зеркальное непризнанье его человеком?..

По правую руку — заборы, цеха, чумазые краснокирпичные стены со все теми же клетчатыми купоросными бельмами окон, в километре левей — пограничные, заслонившие степь терриконы, то поросшие белой акацией, кое-где уже сбрызнутой ядовито-зелеными каплями молоди, то безжизненно-голые, тлеющие, чуть подернутые неземным малахитовым куревом. И вот самый новый, последний, с застывшей на склоне букашкой пятидесятитонного скипа…

Чернявый исчез. Бойцы ополчения остановились. Мизгирев сразу сделался оглушительно слышен себе: сердце, легкие, кровь, каждый живчик под кожей, одежда, шуршание которой превратилось в шорох ветра, срывающего листья и ломающего ветки, гуттаперчевой плеткой подхлестнувшего всех. Ветрогон, пескоструй, нечто в мире, никому не дающее остановиться, не дающее этому ветряному нахлесту ослабнуть, присмиреть, умягчиться, опасть. Все вокруг задышали так часто, так жадно, словно следующий шаг — с головою под воду, словно надо спешить, непременно поспеть на погрузку, мест на всех может и не хватить.