Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Эх, пугать хорошо вы умеете!

— Ну не можем пойти мы туда вместе с вами! Доведем вас до шахты, а дальше? До Киева?!

— Ну и что же нам делать прикажешь?! Или назад иди под бомбы, или вперед иди и тоже помирай?!.

— Да смертники мы все! — крикнул рядом мужик с каким-то даже злобным упоением. — Заразились от вас, ополченцы! В блудняк народ втравили и защитить не можете теперь! На площадь вышли за Россию, а нам теперь кровью отрыгивается!..

— А ты?!. — оборвал его, как паровозным свистком, пожилой ополченец с остроскулым лицом. — Ты!.. Ты!.. — ободрав криком горло, не мог ни реветь, ни шипеть и только разрывал нестарого, большого мужика побелевшим от бешенства взглядом. — А ты что же, как крыса, бежишь? Ты что же, убогий, больной, инвалид?! Ручищи с кардан вон камазовский, беженка! Защищать тебя, да?! — У него задрожала шерстистая нижняя челюсть. — Ну а сам-то ты, сам?! Вот детей своих, дом — не желаешь?! Город свой? Землю, родину, жизнь? Это мы должны, да?! С автоматами, с палками против танков стоим! С одним охотничьим ружьем, бывает, на двоих! Сердце кровью кипит — ребятишек в больницу несем! Хорошо хоть в больницу, а то и… А ты раком готов к ним ползти, сапоги целовать! За оружие взялся бы — нет?! Если ты человек! Не стрелял ты по ним — ждешь теперь, что помилуют? Жди!

— Да! Готов! — крикнул тот с запоздалым дрожливым напором, сам пугаясь не то своей смелости, не то необратимой бесстыдной глухоты ко всем, за кого не хотел умирать. — Я за вашу республику руку вверх не тянул! Понимал, что безумие! Если все как бараны с горы, то и я, значит, должен за всеми?!

— Так и я не тянул в свое время! Но теперь они всех нас долбают — и того, кто был «за», и кто «против»!..

Тут все уже залаяли взахлеб и вперебой, бессмысленно, безумно загавкивая главное: куда идти, когда и можно ли уйти из города вообще. Один Мизгирев и молчал, ощущая себя разбухающей поломоечной тряпкой в крутом кипятке, но вдруг в этом сером пожаре наметилось какое-то отдельное высвобождающее жжение, наросло, очертило, вернуло ему чувство собственной ледяной головы. И, толкнувшись назад, из толпы, по дуге подобрался к тому горбоносому статному воину, показавшемуся ему старшим, и, хмелея от собственной силы и какой-то мальчишеской дерзости, потянул за рукав:

— Слышишь, ты?!

— Чё тебе? — мазнул по Вадиму тоскующим взглядом.

— Связь у вас с ними есть? С добровольцами этими есть?

— А ты кто? Тоже, что ли, желаешь по радио выступить — «братья и сестры»?

— Слушай, что говорю! — вырастая, прочнея, зачастил Мизгирев. — Надо с ними связаться, передать, что с людьми тут чиновник правительства! И тогда они точно не будут стрелять и не сделают им ничего! Я, я, я! Я — чиновник! Заложник ваш, пленный! Вы меня отпускаете вместе с людьми! Передайте: Вадим Мизгирев! Сам могу им сказать, кто я, что я…

— Да как ты здесь-то оказался? — налился вниманием парень, свежуя Мизгирева проясневшими голодными глазами и мешая во взгляде брезгливое недоумение и любопытство.

— Ненужные уже вопросы, друг! Они там знают, кто я и откуда. Людям надо уйти. Я гарант! Ну могу стать гарантом, надеюсь!

— А ты, видно, к своим очень рвешься, — отчужденно, гадливо проскрипел ополченец.

— Ну рвусь! И они тоже рвутся! Не видишь?!

— А мы, может, с тебя не спросили еще…

— Что вы, что не спросили?! Диверсант я, шпион?! Так ты спрашивай — время-то терпит!.. Да угольный я, угольный чиновник! Приезжал попросить, чтобы шахту не гробили, все! Ну так и обменяйте меня хоть на что-нибудь! На вот этих людей, чтоб не трогали их! Или буду болтаться тут у вас, как говно! И кому это надо? Да, бегу я, бегу! Жить хочу! Что, нельзя?..

— Ну, ладно, жди, — позыркал коротко боец по сторонам, словно стрелка весов поискала черту равновесия на незримой шкале. — Доложу о тебе, потрещим… Все равно никуда ведь отсюда не денешься.

Мизгирев опустился на вросшую в землю плиту, за которой в зеленой водичке росли камыши — или этот, рогоз, — и почувствовал жажду. Удивился, что только сейчас. Язык как сухая мочалка, горло будто наждачкой ошкурено, каждый вздох пескоструем обдирает нутро. Помнил все, но когда он последний раз пил… это ж не вспоминают: вода есть всегда. Бутилированная. Ледяная. Кипяток. Из-под крана. У верблюда в горбу. То есть жир в этих вот шерстяных бурдюках превращается в воду, объяснял это Славику, ненаедным, пытливым глазам, то бесконечно доверяющим, то требующим правды, презирающим жалкость штампованных взрослых ответов. Книжку вместе читали «100 000 почему»… У кого-то должна быть вода. В прихваченных из дому пластиковых бутылках из-под пива, молока, полуторапроцентного кефира стариков, какой ему, Вадиму, заказывала мать. «София Киевская», «Оболонская», «Лужанская». Противно степлевшая, затхлая, но сейчас и такая утолила бы, как ледяная из чугунной колонки. Можно ведь попросить. Да ничего естественнее не было сейчас. Сколько раз в Кумачове за истекшие сутки молили, молча руки тянули за возникшей бутылкой и вытягивали из себя, выдыхали: «дай водички глотнуть», «есть попить, мужики?», «ну-ка дай», «мама, мамочка, братцы…» — с шерстяных одеял и матрацев, раскатанных на подвальном полу, с курящихся пылью бесформенных куч кирпича, с плывущих над землей носилок и брезентов, с материнских, отцовских и бабкиных рук, к этим самым всесильным, берегущим рукам и взывая… В общем, именно здесь и сейчас ничего не могло быть естественней, чем попросить у соседа воды, но Вадим почему-то не мог.

Неужели и вправду отсохнет язык? Почему? Потому что бежит, кинул этих людей? Выпал из кумачовского братства? Но они ведь и сами бегут. С той же необсуждаемой силой не хотят погибать заодно, умирать за кого-то… чужого. Тогда почему? Потому что он выпал из этого братства давно? Потому что всегда хотел вырваться из него на поверхность, наверх и цеплялся, карабкался, наступал на согбенные спины, потому что всегда презирал этих низших, их железные черные руки, мозоли, телевизор, гармонь, День шахтера?..

Через миг он нашел объяснение как бы попроще: а когда он вообще у кого-нибудь что-то просил? Не воды с самолетной тележки «Что будете пить?» у холуйски проворных, механических рук, не поддержки в обмен на услугу и личную преданность, не земельный участок в заповедном бору, не того, без чего, представлялось, прожить невозможно, а того, без чего в самом деле подохнешь? Может, он просто-напросто разучился просить? Может, он никогда не умел или стал неспособен к обмену… ну не то чтобы прямо оторванным неделимым последним, а посильным трудом соучастия, помощи. Но ведь там, в «овощном», после стадного бегства, после раненого на плечах, мог свободно, бездумно, даже и не заметив того, попросить; может, и попросил в благодарном беспамятстве, и ему так же просто, естественно дали. По кругу. Кумачов становился тем местом, где уже невозможно не передавать хлеб и воду по кругу. Сохранившийся в шахтной утробе первобытно-общинный инстинкт выходил на поверхность земли. Для любого из этих людей, для Витюхи ли, Кольки ли, это было нормально — тащить на себе человека, не очень-то, в общем, того и любя… Только тут, в Кумачове, и, наверное, только сейчас Мизгирев еще мог научиться просить и делиться — и отсюда бежал, потому что за эту науку надо было платить справедливую цену.