Сергей Самсонов - Держаться за землю

Никто из гражданских, у кого никого из родных не поранило, не порывался на поверхность в эти первые минуты тишины, разве только устраивался поудобнее, успокаивал загомонивших, запищавших детей.

Утянулся наверх шорох ног по советскому магазинному кафелю, посветлело в подвале, просторнее стало. Сквозь зарешеченные окна уже просачивался утренний серовато-белесый, немигающий свет, пригашенный, верно, дымами и поднятой пылью. Вадим не шевелился. Мешок картошки в погребе — либо вынесут и закопают, либо тут и сгниет. И мысли как белесые побеги проросшего в подземной сырости картофельного клубня — обреченные, жалкие, хилые. Все вокруг, ополченцы и мирные, были, может, и обречены, но держались за землю, как деревья корнями, переплетенные и вросшие друг в друга, породненные участью, лавой, всем своим предыдущим бытьем. Они были воспитаны близостью смерти — обыденной шахтерской смерти, налегавшей на темя, затылок, хребтину. Они могли бороться как единый организм. А Мизгирев собою слишком дорожил и не мог природниться к их общности. Разучился жить так, как они. Для того чтоб ему научиться, надо было остаться жить здесь. А теперь было поздно: убить могло раньше, чем чему-то научишься.

В нем не то чтобы вспыхнула злоба на этих людей, заразивших свой город, «самих виноватых во всем», но заскреблась-таки утробная, неубиваемая жалость к самому себе, к своей живой неповторимости: «Я! Я!!! Все сдохли и сдохнут когда-нибудь, но почему же должен — я?!»

Эта детская жалость к себе зазвенела внутри, как будильник, вырастая в крови в неумолчный чугунный набат, превращаясь в потребность подняться и решимость уйти одному. Он как будто бы снова испытал то бесстыдное, властное, даже будто всесильное чувство отвращения к раненому у себя на плечах и на этот раз «бросил», чтоб еще через шаг не сломаться, не упасть под чужой, опрометчиво принятой тяжестью.

Шевельнулся, напружился, проверяя отерплые руки и ноги: оковало ломотой все тело, словно целую смену лопатой махал, как тогда, на студенческой практике, низовым ГРП, обезьяной на течке. Саднило сбитые запястья и колени. Но подняться он мог. Он вообще теперь, видимо, многое мог, чего не нужно было делать раньше, чего давно — да никогда еще — не требовал от собственного тела. Усталость загустела в мышцах, как свинец, цементной пылью отвердела в легких, но, похоже, мгновенно уйдет, будет вытянута из него новым свистом и шелестом реактивных снарядов — побежит, еще как побежит… С головою вот только беда: никаких почему-то великих открытий, не варит, хоть вы три автомата приставьте к виску.

Он ощупал карманы, вынул мертвый айфон, кошелек с позолоченным банковским пластиком, сигареты, ключи, министерские корочки, пропуск… Что же это выходит: у него ничего не изъяли вчера?.. А зачем? Снова стало смешно: не работает здесь все вот это — позвонить кому надо, сторговаться, купить… Все детали для сборки неприкосновенности, жизни там, высоко от земли, а не здесь, под землей, лежали на его коленях мертвые, обесточенные, отключенные. Может быть, во всем городе не осталось розеток, приемных щелей, куда можно воткнуть, чтобы в трубку полились узнаваемые голоса, чтобы деньги, прихлынув, раскачали и сняли Вадима со страшного места… Но ведь везде торгуют пленными, меняют на пленных, оружие, деньги, солярку. Но он, Мизгирев, и не пленный — его просто нет. Иди куда хочешь, спасайся как можешь… А куда ему надо спешить и зачем? Может, высунет голову к вечеру, а там уж неизвестно чьи солдаты… Как они вообще отличают друг дружку, понимают, кого убивать? Камуфляж цвета той же травы и земли. Это раньше все было понятно: мы больше зеленые, а фашисты — мышиного цвета, все другое у них, «хьюго босс». А сейчас-то кто «наши», где «мы»? Кто ему теперь свой, кто чужой, кто его не убьет, кто подольше помедлит, потрудившись вглядеться в него? Весь обтерханный, пылью побитый, в гражданском — значит, мусор, москаль, террорист. Тех своих, значит, надо бояться, а не этих… своих. Эти вон приютили, спасли. А может, тут и просидеть до самого… Чего? Пока этот дом на него не обрушится и все отдушины пылищей не забьет?

Выбираться. Сейчас. Он же помнит свой город. В потемках, в тумане, в кромешной пыли он, как собака, пробежит его насквозь, по стрелкам древних «казаков-разбойников», по дорогам на первые новогодние елки и школьные олимпиады, в поликлинику на-прогревание-и-массаж-рельсы-шпалы-уколы-мазок-яйца-глист, по давнишним согбенным материнским маршрутам за хлебом, в магазин «Сапожок», по отцовскому страшному — на рентген смерти в легких в городскую больницу. Этот город его не предаст — одно только своей неизменностью, строем, генпланом, проходными дворами, пожарными лестницами, цветом каждого дома и ветками каждого дерева, много дольше, чем он, тут прожившей березы.

Но куда — по родному — бежать? Через промку «Марии-Глубокой» — за железку и в степь? По Октябрьской промке, сказали, стреляют — значит, только на юг. К терриконам, засаженным белой акацией, а оттуда на трассу и ходу навстречу подползающим танкам, руки вверх и кричать: «Хлопцi, хлопцi, я свiй!» Документы при нем… А туда ведь, пожалуй, и народ побежит, в Залинейный, кто боится обстрелов сильнее, чем украинских войск. Кому некуда, не к кому было бежать, но теперь уж неважно куда, лишь бы только из этого ужаса, как лесное зверье с загоревшейся под ногами земли… Ну так что же, на юг? С перемятой, чумазой, седой детски-женской толпой, воздевающей над головами кричащие белые тряпки: «Пощадите! Здесь дети!» — в телевизоре так. Затеряться в бессильной, богомольной толпе, заслониться их старческой дряхлостью, материнской мольбой, чистотой…

Ничего он не высидит тут. Надо высунуть голову и принюхаться к воздуху, к городу. Все придется решать на бегу, обмирая от стужи и вздрагивая, спотыкаться, метаться, петлять, благодарно кидаться навстречу и со сжавшимся сердцем шарахаться от… двоедушничать, двое… разрываться, короче.

У него будто впрямь заострились все чувства и особенно слух. Наверху, в отдалении, за автобусным парком и дальше на западе, что-то плоско, негромко, беспорядочно хлопало, и неумолчный, скучно-деловитый перекатывался по горизонту швейный перестук, словно кто-то не рушил уже, а, напротив, сострачивал разорвавшийся мир. В приямке сидели бойцы — с такими же точно обыденно-скучными, неприступно-угрюмыми лицами, с какими стояли впритык в опускаемой клети, — сидели и лежали под землей на рештаках и кучах штыба, ползли к своим уступам, балалайкам, прислушиваясь к «разговору» кровли в лаве.

— Эй, друг, куда?! Заначку, что ль, дома забыл? Не ходи на Изотовку — поздно! — окликнули его. — Не ходи, если там никого не оставил. Не надо.

«А они ведь и вправду ничего не боятся, — подумал Мизгирев, кивая ближнему бойцу. — Привыкли, что сегодня ты живой, а завтра нулевой, и смерть для них не больше, не страшнее… ну, чем топор для дерева, чем осень для травы. За себя им не страшно, разве что за своих». На миг он почуял глупейшую зависть — сродни своей давнишней темной зависти к их силе, к способности тягать чудовищно тяжелые железные ножки разобранной арочной крепи — и выскочил на перекресток, щемяще чувствуя огромность и ничтожность собственного тела, невозможность убавиться в росте, ужаться, не в силах задавить ломотное предощущение удара, вырывающего душу.