Сергей Самсонов - Держаться за землю

Он успел повернуться к подходящему сзади бойцу соблазнительным для удара лицом — и получил прикладом не по кумполу, а по волчиному оскалу, по зубам… старательно, по-бабьи вскрикнул и складно повалился на бок, давая мальчонке почувствовать силу и залюбоваться собой. Сложился в калачик, прижав локти к ребрам и подтянув колени к животу, и если б умел, то взмолился бы, чтоб ни один удар копытом по башке не вырвал из него сознание. В башке ослепительно вспыхнула и тотчас же лопнула лампочка, еще одна, еще… словно тот, с фотокамерой, подбежал и снимал его с белыми вспышками…

Лютов слеп, голова была как бы отдельно, но его безголовое тело все видело, продолжая свободно, безнаказанно делать задуманное, закрываясь руками и корчась от боли. Распаленный боец заводил, до предела сжимал в нем пружину, и Лютов вдруг вслепую лягнул его обеими ногами под колени, обломил, подкосил на себя, перекатом подмял, вколотил острый локоть в живот и рванул с задохнувшейся туши яйцо-«эргээнку».

— Рыпнись, падлы! Взорву! Все на землю! На землю! Под стол! — И, увидев, как все, кроме главного, повалились ничком где стояли-сидели, заревел от заполнившей голову боли, ощущая, как близок к потере сознания. — Все лежать! Все лежать! Молодцы! — И уже никуда не спешил, зажимая родник этой боли над ухом и до хруста в костяшках сжимая рычаг. — Ты — под стол!

— Брось, солдат! Не дури! — Оползая под стол, хрипнул «царь».

— Я те брошу сейчас! На тебя точно хватит!.. Зря вы били меня — вишь, как руки трясутся… Так что лучше лежите, матерьми заклинаю!.. А теперь аккуратно… дайте дедушке встать… О-хо-хо-хо-хо-хо!.. — Он сделал пару нетвердых шагов и стянул автомат со стола.

— Кольцо! Кольцо! — каким-то навсегда простуженным, блудливым голоском сипел из-под стола «хозяин».

А Лютов почуял такую огромную радость, такую простоту всего дальнейшего, что из груди его рванулся торжествующий, повизгивающий хрип. С великим сожалением швырнул гранату в заросли бурьяна, щадя всех мирных-пытанных, которые, конечно, тоже залегли. И немедля плеснул под столешницу очередь, шевеля замертвевшую в ожидании падаль, передвигая уже мертвого по задымившейся земле. Припустил к белой школе… Навстречу — кругляши совиных глаз, снегириный румянец, Негода.

— Падай — ты убит! — гаркнул Лютов, идя на него и уже одним взглядом продавливая душу в пятки… Молотнул его в ухо прикладом, удерживая нежную, наметанную руку.

Семенящей пробежкой запятился вдоль торцевой. Звериным слухом различал тяжелый топот и запышку выбегающих из-за угла — вжался в стену за деревом, не давая увидеть себя. Двое вымелись прямо под ствол — секанул по ногам, видя, как, налетев на невидимый штырь, оступился, сломался один и споткнулся, угнулся, клюнул землю второй, пробежав еще пару шагов, как ослепший, безголовый петух.

Отступая, стегнул по кирпичной стене, выбивая белесую пыль над упавшими, и рванул, пригибаясь, в глубь сада, полетел вагонеткой с горы, пробивая собачий шиповник, раздирая одежду и шкуру о колючий валежник, с наслаждением вламываясь, с головой исчезая в сухой непролази, на отшибленных пятках сбегая на овражное дно. Заведенно ломил по овражному руслу, непрерывно распихивая автоматом кусты, словно греб по реке, уносящей его к Кумачову, а куда же еще?..

Наверху, за спиною рассыпалась первая очередь: задолбили по следу, наугад рассылая соловьисто защелкавшие, засвиставшие пули… Овраг был извилистый, узкий и длинный, уводил из поселка в бесприютную степь…

Пробежав с километр, он встал, привалился к овражному склону. Автоматные очереди еще стригли бурьян за спиной, прогрызали дорожки на густо заросшее дно, но он был надежно прикрыт изломистыми склонами оврага. Но могли и сорваться на поиски, побежать или даже поехать над оврагом по ровному — и толкнулся, пошел, словно лошадь в телеге, спотыкаясь о кочки, виляя, припуская трусцой там, где можно. В голове то и дело мутилось, твердый воздух драчевым напильником обдирал пересохшее горло: да, не мальчик уже — резвый козлик, отрастил на сидячей работе мамон и не думал уже, что придется вот так пробежаться от смерти… А овраг постепенно терял глубину и тянулся сужавшейся плоскодонной канавкой…

Лютов живо взбежал на поверхность, упал, полежал, поводя головой. Никого. И долбящей частухи стрельбы уже не было слышно. К югу ровно стелилась сизо-бурая степь. Приподнялся и сразу увидел русла новых оврагов, темневшие спасительной, зазывной глубиной. Надо было подальше забрать от шоссе. Бегом покрыл две сотни метров до ближайшей овражной отножины и опять ссеменил в буерак. Прошел еще примерно пару километров и, обессилев, повалился в глиняную ямину, промытую талой водой и дождями в обрывистой рыхлой стене. Отложил автомат. Прохлопал себя по карманам. Все, теперь не Изотченко — бомж. Был человек — стал буерачный волк. Паспорт свой утерял, заграничный, последний. Двадцать пять тысяч баксов оставил на нужды АТО. Сигареты Негода забрал. А если бы этот Негода на месте кого-то из тех очутился? Кто выскочил из-за угла.

Лютов вспомнил, как тот, безымянный боец налетел на ударивший в ляжку костыль, и представил возможное: кровь дегтярной струей из артерии, промокшую словно под ливнем штанину, смазливое лицо Негоды, синеющее и белеющее с каждым вздохом… Куда ты полез, салабон, любимец девчонок, звезда дискотек? А если б по яйцам тебя полоснул, всю силу мужскую твою оторвал, нерожденных детей, катался бы как холощеный кобель и визжал: закончилась жизнь в двадцать лет. Куда ты полез? Почуял теперь, каково? Пустили до рая тебя, господарь? А ведь ты человек, есть в тебе что-то от человека — девку не дал распялить, задолбить ее до смерти… Да живой ты, живой, заживет как на кошке — я тебя ведь слегка приласкал. Будешь знать и беречься теперь, думать будешь: что же это за счастье такое — отдать свою жизнь за великую и незалежную, что же это за раса украинских героев, нужно быть тебе в ней или выскочить из железного марша, чтобы вместе со всеми на фарш не пустили? Это я вас ломал за себя, за свою жизнь одну, а Егоровы парни как будут ломать — за детей своих, баб, матерей, за делянку земли, за порушенный дом… Раздолбаете их города — как вас будет простить и на чем примириться?

Очнулся от жестокого рывка и как-то сразу догадался, что второго приглашения не будет.

— Встать! Встать, мужик! Уходим!..

И грохот повсюду, копыта, и вдруг такой силы удар, что лопнула преграда между ним и всем материальным внешним миром, все оказалось одинаково податливым, нестойким, проводимым и даже как бы одинаково живым: и кирпичная кладка, и бетон под его животом, и все органы в нем, мясо-кости.

Не помня, ни где он, ни даже как будто бы кто он, сорвался за топотом множества, увидел в мерклом свете коридора затылки, спины, плечи, армейские ботинки выбегающих… и в тот же миг ударило еще раз, и все вещественное, из чего был спаян мир, вобрало в себя этот звук и, пропустив его до самых мускулов, костей, необъяснимо, неправдиво устояло… Вслед за всеми — наружу, на раздавшийся розово-желтый трепещущий свет, — не чуя ног, не чуя даже страха, одно только протяжное удушье, потребность вырваться на волю, убежать из-под этой огромной шелестящей, скрежещущей кровли, что рывок за рывком опускалась по всей ширине и длине, чтоб, разбухнув от тяжести, хлопнуть, как мухобойка.