Сергей Самсонов - Держаться за землю

Артем уже и сетовал на то, что им, «Тайфуну», досталась роль… ну, в общем, вертухаев… А этим утром все сломалось. Их не бросили в бой — и, наверное, лучше бы бросили. Он стоял на посту у ворот, когда по бетонке из города потянулось то стадо гражданских с молитвенно воздетыми над головами грязно-белыми тряпками.

Артем стоял, расставив ноги циркулем, и по-пастушьи подгонял всех этих баб, старух и мужиков, обвешанных поклажей и детьми: «Живей, живей, пошли, пошли!» — сам удивляясь звуку собственного голоса, ниоткуда возникшему в нем приказному металлу, чуя, как вырастает, прочнеет, весомеет, чуя, что сквозь него, Прорывая, проходит какая-то главная ось, не земная, конечно, но именно вокруг него вращаются все жизни всех этих убежавших из города людей, и участок земли, на котором недвижно стоит, все пространство, которое видит, в самом деле как будто бы сделалось вогнутым, и народ, устремляясь к нему, словно впрямь семенит под уклон, подгоняемый страхом ослушаться.

Он не чувствовал злобы ко всем этим людям: они не были сепаратистами, злонамеренными идиотами, не они раздирали на части страну… Он не испытывал желания ударить, вколотить в эти головы то, что казалось ему несомненной и необсуждаемой правдой, но при этом не мог не признать: да, он выше вот этих людей, вправе, должен и хочет быть выше. Он хотел так стоять на своей, недосягаемой для них, обыкновенных смертных, высоте, примечая их дикие, обожающе-преданные и бесстыдно-трусливые взгляды, униженно-просящие, покорно-виноватые, бессмысленно-непроизвольные, дебильные улыбки, их инстинктивное старание ужаться, стать меньше ростом, незаметно проскользнуть, придать себе в его, Артемовых, глазах значение ничтожества. Он хотел так стоять, понимая все-все их наивные хитрости и смешные потуги вызвать в нем снисхождение, жалость: вон старуха одна и «сынком» назвала — тоже, мол, у него, Порывая, есть мать…

Подгонял, жег глазами, слышал их затаенное, срывистое, словно у запаленной собаки, дыхание, ощущал исходящий от них ни на что не похожий горячечный запах — сочащийся из каждой поры тела, невытравимый в человеке запах страха, он-то и вызывал в Порывае подъемное, опьяняюще-сладкое чувство господства, беспредельности собственной силы, вольной в жизни и смерти всех этих людей.

Возбуждение это возникало как будто бы в той же сокровенной глуби, что и страх безоружного перед направленным на него автоматом. Он, Артем, и любой из туземцев были сообщены этой древней и, наверное, вечной электрической связью, и то, что эти связанные чувства мгновенно поменялись бы местами — телами, сердцами, носителями, — окажись автомат в руках не у Артема, а у любого из туземцев, лишь еще выше подымало Порывая над толпой, лишь сильней возбуждало его.

Стоящие с Артемом на воротах Гром и Шило, распаленные запахом, видом, осязаемой дрожью толпы и, должно быть, желая острей ощутить свою силу, принялись подгонять это стадо еще и тычками, а потом и ударами. Дети тотчас же заверещали, заревели на полную, разевая молочно-щербатые рты. Артем смотрел на искаженные, обезображенные криком лица вот этих будто бы и вправду задыхавшихся в ядовитом дыму старичков — и чуял, как в нем закипает какой-то особенный смех. В детях много потешного: уж таким беспримерным отчаянием, уж такой нестерпимой обидой искажается пухлое личико поскользнувшегося и упавшего, колотящего скользкий паркет карапуза, что без смеха, невольной улыбки смотреть невозможно: у-тю-тю, ах ты, рева-корова… Но уж тут-то ревели от боли, от мучительного неудобства, от страха, от того, что никто их не слышит, не кидается к ним выручать, утирать, утешать… и как будто от этого и плеснулся в нем смех, подымая, казалось, желание наподдать уж не взрослым, а детям самим, чтобы громче и тоньше взревели, чтобы пухлые, гладкие личики еще больше приблизились к этой уродливой, неестественной старости, к безобразию гиблого, безответного крика о помощи, к задыханью, хрипенью, мертвенью, к заспиртовке в кунсткамерных банках.

Неужели и вправду хотел, неужели и вправду плеснулось в нем это? И как будто бы — да, нутряной ответ: да, не хлестать по щекам и не бить их ногами, но отчетливо чуять, как легко раздавить эту хлипкую, беззащитную слабость, быть причиною этого рева и визга, дозволять им еще поорать, подышать… И откуда в нем это взялось?..

И сейчас, среди ночи, в карауле, он вспомнил. Два года назад под Изюмом, на игре-реконструкции третьей битвы за Харьков, они, гренадеры полка СС «Дойчланд», вошли в небольшое село, как будто застывшее во времени «до той войны», — с колодезными журавлями, с саманными хатами ветхих старух на околице, с цепными кобелями и хрипатыми рыжеглазыми пивнями. Их увидели бабы у чугунной колонки, пацанята на велосипедах и конечно же гревшие кости на призьбах старухи, которые не то чтоб сами видели тех немцев, но все-таки впитали неостывший ужас своих отцов и матерей.

Артем с пацанами давно обжились в своих собственноручно скроенных мышиных кителях и брюках, в снежно-белых и пестрых, с оскольчатым и лиственным рисунком, анораках, в кургузых сапогах с квадратными гвоздями, в начищенных до блеска касках-штальхельмах с руническим «волчьим крюком» на декальном щитке — настолько обжились, что люди обмерли, ошарашенно и зачарованно глядя на живых, настоящих фашистов, так смотря, словно шаг сапоговой вминающей силы — и услышат чужую, металлически-хлесткую речь, словно «эти», весною 2012-го, тоже могут убить.

Артем ощутил их отчаянную беззащитность, а себя — воплощением их родового, неумирающего страха. Вот именно так, как он с пацанами, и выглядела для славян абсолютная смерть. Чужая по всему, от языка до запаха немецких сигарет, чужая насквозь, в каждой черточке облика — от квадратных гвоздей на подошвах до рожек на касках. Чужая, а значит, глухая, никого не могущая на подмятой земле пощадить.

Артем вдруг посмотрел на все происходящее из немца — на весь этот обмерший мир, на тягучую, вязкую бездорожную грязь, на убожество белых домишек, на замшелых старух и прожорливо округливших глаза пацанят, пригнувшихся к никелированным рогам своих велосипедов, на ничтожную жалкость и хлипкость всего перед собственной давящей сталью, красотою оружия, марша, мундира — и с небывалой остротой почуял беспредельную, нечеловечески-потусторонную свободу, которую дает ему вот этот способ зрения. Если все в нем для этих вот баб и мальчишек чужое, если он для них нелюдь, то и они не люди для него. Все их жизненно важное, дорогое, святое, их дома, их язык, их родные могилы, их Бог, огородные грядки, скотина для него как для немца чужое и должно вызывать никакую не ненависть даже, а просто темное, брезгливое недоумение. Не различаться вообще — как муравьиные колонии и земляные черви под ногами.