Виктор Рябинин - Потрошители морей

В тот весенний банный день позарилась Афонькина бражка на скорняцкие шубейки и душегрейки, что раскинул деревенский увалень на прилавке сбоку рыночных ворот. Разложил будто на смотру перед купеческой дочкой. Как не соблазниться? Вот и начал вожак в голос привычную песню:

— Дед, дай обрезок овчины грудинку согреть. Зимой и летом мёрзну как подзаборный пёс. Видать, скоро помирать под плакучей ивою. И нет никакого приветного слова сирому и убогому чахоточному страдальцу. Ложись и помирай под порогом богадельни. И никто шерсти клок не даст, чтоб согреть ноженьку в дырявом сапоге и отойти в иной мир в тепле и сухости. Дядя, дай хоть клок кудели на шарфик, чтоб горлышко прикрыть. Слышишь, как кашель вперемежку с соплёй от ног до головы пробирает?

Но не успел Афоня прохаркаться и отплеваться в сторону продавца, как тот, с лёгкостью перемахнув через прилавок, уже вертел дубьём перед самым носом просителя. И понял варнак, что вся правда теперь в ногах, и стал кидаться опрометчиво в разные стороны среди воскресного народа, как бы заметая следы. Но не тут-то было! Едва ли не со всех сторон, видать по надёжному уговору заранее, кинулись ряжие мужики ловить птичку певчую. Кто с вожжой, кто с удавкой, а многие просто с гирькой либо пудовым безменом в волосатой руке. И всё это с молодецким гиканьем, посвистом, и криком громогласным:

— Держи вора, ату его, ату!

Заметался Афоня, яко голубок в клетке, впервой встретив такой единодушный отлуп торговца недвижимым, забегал по кругу, пока не припёрли соколика к глухой стене казённого амбара. И почувствовал тогда Афанасий Димитриевич всей сущностью своею, всей сообразительной головой своей, что дело плохо. Не то что плохо, а вообще пришёл конец всей жизненной сказке. Ведь забьют озверевшие мужики до смерти, как цыганского конокрада без суда и следствия, не говоря о полицейском заступничестве ради тюремной решётки. Однако, не выдал страстотерпца добрый ангел-хранитель! Раздался вдруг за спинами мужиков свист в три пальца и подзаборная похабщина, а в ихний круг втеснились весёлые молодые ребята в цигейках-разлетайках поверх красных рубах, в смушковых шапках набекрень и сапогах в гармошку. И показалось Афанасию, что краше этого наряда на человеке одёжи не бывает. Может так оно и было, может с испугу привиделось, но только отбила неудалого налётчика эта яркая ватага, тем более, что мужики сражаться с отчаянным народом постеснялися и отступили без боя, приговаривая:

— Ужотко всё равно бурсацкую тлю изловим, ноженьки повыдёргиваем и на погост самоходом спровадим. Так что бойся теперь даже тени собственной, голь перекатная! Сам себя на замок запирай и в будни, и в праздники.

Вот так и попал Афоня из огня да в полымя. Из какой-никакой притеснительной, но законной бурсы прямиком в свободный, но воровской мир лёгких людей и помыслов, где царил вечный зов:

— Однова живём и помирать единожды, но сегодня ты, а я завтра!..

— Ну ври про своё житьё-бытьё, — предлагал спасённому, в каком-то на вид обжитом подвале, уже через час Егор Перегуд, по всем повадкам и разговору атаман этой воровской шайки.

— А чего врать-то? — не сробел Афанасий. — Ты толком спрашивай, толком и отвечу.

Изначальная смелость гостя понравилась всей острожной братии с десяток голов. А главное, что он ещё по пути в логово не лебезил перед спасателями, не лез целовать сапоги и не клял за глаза мужиков, в общем-то, справедливых в своём гневе. И Афоня почувствовал доброжелательный настрой спасителей, поэтому без утайки рассказал всю почти правду о себе, только батюшку своего понизил в звании до мещанского сословия. Смекнул, что ребятам вряд ли понравятся каменные палаты и вхожесть тятеньки в боярскую Думу. А потому допрос прошёл весело, с живыми картинками из бурсацкой жизни и доверительным тоном с обеих сторон.

— Ладно, — порешил Перегуд после небольшого совещания со своими молодцами, — оставайся у нас. Будешь способствовать ватаге чем сможешь, тем более, что грамоту знаешь. В бурсу, как ты сам от мужиков слышал, тебе назад ходу нет. Изловят и искалечат, если повезёт. А с нами не пропадёшь. Будешь сыт, пьян и нос в табаке, — а когда все отсмеялись, атаман закончил:- Искать тебя не будут, в бурсе всегда бегунов много. Правда, многих спасённых отцы-матери назад на ученье батогами спроваживают, но ты, видать, под родительское крыло не рвёшься.

— Не ждут там меня, атаман. Ни маменька, ни папенька, — непритворно вздохнул теперь уже бывший бурсак.

— Вот и оставайся, как брат. А называть тебя будем Дьяком. Согласен?

— Дьяк, так Дьяк, ничего зазорного. Ведь не горшком назвали, чтоб сразу в печку.

И на это посмеялись, и на этом так и порешили.

Банда подобралась хорошая, с непривычной строгой дисциплиной, но без принудиловки. То есть, если хочешь, делай что прикажут, а не хочешь, то исполняй что велят. Словом, почти вольный человек без устава и царя в голове. Главное, на себя работаешь и хоть до старости не доживёшь, но погуляешь в расцвете лет на славу. И всяк твёрдо знал своё место. Кто выслеживал и наводил, кто нёс охрану, кто же побойчей, тот сбытом товара и казной заведовал, а прочая ударная сила кулаком да ножиком отъём излишек у богатого сословия вершила, как в городских стенах, так и за ними. Как же по вкусу пришлась такая бесшабашная жизнь Афанасию, как же такая вольница в голову шибанула после бурсацкой розги! Похлеще пенной браги либо бабьего подола.

— Погодь, — говаривал ему новый друг Сявка Резаный, — вот пообвыкнешь на шухере, пооботрёшься на пригляде, так и в дело возьмём. У нас как в семинарии: первогодок не сразу на клиросе воспоёт. Через полгода крещенье примешь гопником, тогда и кистень под полой укроешь, как равноправый.

— Долго ждать-то придётся…

— Ничего, у нас с этим строго. Если бы Егорша Перегуд испытательный срок каждому новичку не назначал, давно бы нас всех передавили как клопов. Атаман и сам обучение проходил ещё в церковно-приходской.

— Ишь ты, — изумился новобранец, — да у вас тут все видать грамотные, если судите по классной ступени обучения.

— То-то, что нет, — заботливо возразил Сявка, — не до наук было. До Егория воровали, кто во что горазд. Это сейчас остепенились и живём по изустным понятиям. А так, народ вкруговую тёмный, во псалтырь не заглядываем, не то что в гербовую бумагу либо почтовый эстафет. Мы тебя на базаре давно приметили, как учёного бурсака из духовного училища. И если правда, что у тебя ума больше головы, то сладим. А с грамотой будем, всё лишний грош, если документ для доноса знатный или другой какой ябеды. Иная бумага, как говорит Перегуд, барыша принесёт много больше, чем чужая мещанская мошна.

— Это верно говорит атаман, — согласился Афоня, припоминая бережное отношение отца к грамотам казённого назначения, — от бумаги учёному человеку доподлинно больший прок, чем от удавки или шильца в рукаве.