Виктор Рябинин - Потрошители морей

Встречали нас в индейском становище стар и млад с песнями и плясками, как героев победных войн либо богов из богаделен. А когда улов распределили промеж едоков, стало ясно, что приживёмся мы с Олешкой среди коренного населения, так как нам досталось всего ничего, а потому никто ни завидовать, ни строить иные козни бледнолицым, как нас окрестило местное население, уже не будет. Так оно и случилось, так оно и покатилось попервоначалу. И даже я, не чета в целомудрии Олешке, порадовался дружелюбию теперешних наших собратьев, словно старый елупень новой торбе. О-о, как же ошибался я в людском бескорыстии, пребываючи в безоглядной доверчивости к человечеству. И как же горьки бывают минуты позднего прозрения! (Примечание № 7 от Л.Б. Примерный перевод слова елупень на доступный язык осуществил Гриша Гроцман из Бердичева, благодаря своим обширным связям и филологическим изысканиям приятелей. По его смелым предположениям, это понятие соседствуют с такими определениями как болван и остолоп, но ближе всего сопутствует явлению крайней степени сельской придурковатости).

Да, приняли нас как родных или ещё того хуже. С настороженностью, словно старших братьев по крови. Не знали куда посадить и чем потчевать. Поэтому поместили в отдельный дом-вигвам на отшибе, а по-нашему, так в крытую подножной дрянью подслеповатую палатку из жердей с вымазанной красной глиной стражей у входа. Воины, числом до двух, наводили страх. С гордой отрешённостью во взоре, орлиными перьями в волосах и с топорами в руках, они могли испугать любого, осмеливающегося приблизиться к нам за-ради душевной беседы. У одного топор-тамагавк железный, у другого каменный, так что сразу было видать, что атабаски в своём развитии опередили эскимосов. Сии гвардейцы в разговоры с нами не вступали, но и нас ни на какие посиделки не пускали. Однако, свирепствовали без показной грубой силы. Один раз всего и показали, да и то на пальцах, как скальпы с головы сымаются. Мы сразу смекнули, что о наших гривах пекутся, чтоб, не дай бог, постороннему врагу наши чубы достались. Мы пока добирались до места, доподлинно разузнали, что у племени дене, к которым мы прибились, врагов пруд пруди, что в лесах, что на равнинах. А человек без волоса, что соловей без голоса, дурак дураком и по цене ниже воробья! То есть по ихним верованиям выходило, что человеческая душа в кудрях прячется, но не как ядрёная вошь, а словно впередсмотрящий орёл на самой человечьей маковке. Поэтому у индейца всегда волос не стрижен, не брит, а растёт конским хвостом, чтоб душе было за что уцепиться. А если срезал скальп до лысого черепа, то и отнял душу у ворога. Очень правильная и наглядная наука! Издали видать, кто с душой к тебе, а кто с одной лысой видимостью, если после такого бритья в живых остался. Сказывают, что и без души иные до старости доживают, то есть как в любой семье, без урода не обходятся. Вот и выходит, все мы одним миром мазаны.

Так и стали жить, и с почётной охраной, и с котловым довольствием из сушёной зайчатины да вяленой лосятины. Спим без задних ног на свежем лапнике и никто не тревожит, уважение через стены чувствуется. Вот что значит белый человек для краснокожих детей природы!

На третий день за нами пришли уже с самого утра. Трое, но без топоров.

— Насильно знакомиться будем, — подумал вслух Олешка, но в догадках своих промахнулся.

За порогом встретил нас старый знакомый по Аляске, рыбак Вихо и знаком пригласил следовать за собой. Так как за время путешествия от эскимосов до стойбища дене мы почти что сдружились, то есть словами перебрасывались, но расспросами один другого не донимали, то смело проследовали за коренным жителем, свежераскрашенным вдоль и поперёк, видать, ради нашего свидания. А в косе у гостя аж три птичьих пера, мол, знай наших!

Так и пошли цугом по тропинке. В голове Вихо, по бокам и в хвосте почётная стража. А кругом, куда ни глянь, благодать и миротворение, как в райских кущах, так что и помирать не хочется. Под ногой цветастый ковёр из кленового листа, а который не успел облететь, деревья позолотой и красной медью разукрасил. Глаз от такой красоты не оторвать. А то! Ведь с эскимосами прощались под белые мухи зимы, а тут и заморозком не пахнет. Воздух чистый и ядрёный, так что голова кругом. Тишина гробовая. Лишь слышно как обочь дороги нашей поскрипывают над головами могутные дубы под верховым ветром.

— Небось, душа от такой красивой радости поёт? — спрашиваю весело Олешку, шествующего на шаг сзади.

— А ты глаза разуй и у тебя запоёт, — сбил с песенного настроя друг и показал пальцем в небо, прибавив:- Не то что запоёт, завоет душенька-то.

Поднял я очи в гору, и слетела с меня вся божья благодать. Невдалеке от тропинки, прямо на суках ещё кудрявого дуба висело то ли три, то ли четыре индейских человека с раскраской поперёк всего тела. Совсем ещё молодые и свежие, раз не воняли по округе. К тому же, кое-кто ещё глазами помаргивает, ножкой поигрывает, но на помощь не зовёт. Видать, знают за что висят. Может, за проступки перед роднёй вывешены, а может просто военный трофей. Однако, на пленных более похожи, чем на родственников, ибо не за шею вздёрнуты, а свободно болтаются на кожаных ремнях, что одним концом за дуб зацеплены, а другим за деревянные кривые дрючки, кои через кожу на плечах пропущены, словно рыболовецкая снасть. Ясно для чего такая хитроумная выдумка. Это чтоб супостат подольше жизнью маялся, сознавая свою безвозвратную вину. Ловко было придумано в назидание другим. Одно плохо для публики, кровянили висельники слабо по причине малости деревянных крюков. Сукровица и до земли не доставала, а сохла прямо на грязных ногах пленника.

— Вражеские лазутчики? — определился я по возрасту вздрюченных, обратившись к суровому Вихо.

— Наша смена, — примерно так понял я ответ индейца. — Если до вечера голоса не подадут, то или перемрут, или с дерева слезут настоящими воинами нашего племени.

Я и рот лаптем от удивления, а когда прихлопнул, то понял, что эта закалка у них вроде нашей бурсы, но ускоренным способом. Если испытание выдержал, то хоть женись, хоть воюй, хоть голову на плаху, раз мужиком стал. Я уже потом узнал, что у индейцев не во всех племенах на крюк вешают для просушки, кого и в болото к кайманам подсаживают, а кого и в муравьиные кучи зарывают чуть ли не с головой. Словом, хороший обычай для мужского воспитания и вдали от мамкиной титьки. С девками по-другому. Тех, как потекла, в отдельный шалаш отселяют и всем бабьим премудростям долгое время самая опытная ведьма обучает. Потому и выходит из вигвама уже готовая на всё жена. И кашу сварить, и постель расстелить, и, когда надо, скальп снять безо всякой брезгливости и обмороков от вида крови. Я всё так и растолковал Голому со слов Вихо, пока мы на полянку не вышли. По краям площадки вигвамы индейские, а посередине красный столб врыт. А от этой вехи стоят в две нитки по двадцать человек бабьего пола и не меряно ребятишек. Строем стоят по краям неширокого прохода. Однако народ друг друга рукой не достаёт, но зато все поголовно с палками. Смотрю, а колья под баб подогнаны. У молодух гладенькие да ухватистые, у старых увесистые и суковатые. Ребятня не в счёт, здесь у каждого по каменюге в кулаке, а то и по две, кто постарше. В конце же этого прохода два индейца стоят. На них кроме раскраски никакой одежды, но они смело стоят, на бабий глаз никакого внимания, на малолеток фунт презрения, только на столб и любуются, не отрывая глаз. Ну, что тут скажешь? У каждого народа свой обычай. Смекаю, мол, на игрища попали в праздник, то ли местный ручеёк, то ли вышибала, то ли другие какие игривые ремешки с потягом со всей силы по любимому человеку. Не успел, к примеру, задеть водящего какой вожжой, сам ступай на кон и бегай по кругу до посинения промеж женских рядов, тряси мошной на радость всего селища. А тут ещё веселей, сверкай разрисованным орнаментом на голой жопе, как начищенным сковородником, на потеху племени. Я аж фыркнул и со смешком к старшому обратился: