Александр Аннин - Бабушка

Больше, чем смотреть телевизор, мы с Катей любили только одно: беситься. Нам никогда не разрешали беситься около взрослых.

— Идите беситься в другое место, — слышали мы то и дело.

«Беситься» — это, по определению мамы-папы-бабушки, означало бегать и громко кричать, кидаться друг в друга подушками (дома) или «комками» (зимой во дворе). Слово «снежки» я узнал только после того, как услышал песню про потолок ледяной и дверь скрипучую.

— Вы куда это? — спрашивал, бывало, нас с Катей кто-нибудь из взрослых.

— Мы идем беситься, — на полном серьезе отвечал кто-то из нас.

Папа часто смотрел бокс (перед самой войной он был чемпион среди парней где-то на Украине). Он почему-то не прогонял меня от телевизора, когда я пристраивался рядом.

— Мужики бокс смотрят, — объясняла мама сестренке Кате и уводила ее на кухню.

Из телевизора слышалось: «Васюшкин! Васюшкин!» — с ударением на «ю». И я каждый раз спрашивал папу: «Где Васюшкин?» Он отвечал; «Вон Васюшкин, справа… нет, теперь слева». Васюшкин был в самой-самой славе.

Я не сомневался, что блестящие черные шары на руках у боксеров сделаны из чугуна (я знал уже, что такое чугун и как он выглядит). Вот почему кто-нибудь из них то и дело падает после точного удара в лицо. Мама смеялась: «Из чугуна? Да ты что! Даже если из дерева, и то бы они друг друга убили насмерть!» Папа молчал, стискивал зубы. Я чувствовал его настрой и торжествовал: папа на моей стороне, он был бы не прочь, если бы вместо мягких кожаных перчаток боксерам выдавали чугунные шары.

Мама с папой смотрели много спортивных передач, я только потом узнал с удивлением, что мама, оказывается, их вовсе не любила, а старалась просто, по бабушкиному выражению, «потрафить» папе. А папа любил, когда «спорят за медали» — так говорили комментаторы. Поэтому я и думал, что слово «спорт» — от слова «спорить».

Телевизор был нашим с Катей домашним волшебником, он излучал праздник, даже если показывали что-то печальное, нехорошее. Но ведь телевизор не виноват, мы это понимали. Он все покажет, что ему прикажут. А когда он ломался, его доброе лицо будто засыпало, закрывались глаза. Мы с Катей никак не могли дождаться, когда же придет дядя мастер? А придет он только после пятого числа — день маминой получки, а также — папиной и бабушкиной пенсии. Тогда будут деньги на ремонт телевизора.

У нас было принято придумывать рифмы к словам, мы с Катей быстро переняли это у взрослых. И я сказал вслух: «Телевиз о р — позор!» Обычно мама редко обращала внимание на мое рифмование — привыкла, а тут вдруг повернулась ко мне с тем особым выражением лица, по которому я всегда безошибочно угадывал, что сейчас меня будут учить уму-разуму, с уверенностью при этом подразумевая, что этого самого ума-разума у меня нет ни капельки:

— А ты знаешь, что такое «позор»?

— Нет, не знаю, — ответил я механически; я постепенно привык отвечать «не знаю» на любой вопрос взрослых, хотя часто знал.

Я интуитивно чувствовал, что взрослым нравится, когда я не знаю чего-то из их жизни, они радовались своему возрастному превосходству и возможности просветить меня, приблизить к своей взрослости. Вот я и говорил: не знаю. И было в этом моем понимании ситуации некое полуосознанное детское угодничество.

У мамы в руке был карандаш, она как раз собралась точить его точилкой в виде красной пластмассовой книжечки, и мама стала тык а ть (опять это «тык а ть»!) в мою сторону тупым карандашом:

— Позор — это когда все знают о твоем плохом поступке, и все над тобой смеются, все против тебя, куда бы ты ни пошел.

И я ощутил, что она не просто так говорит «ты», «твоем», «тобой», а она говорит именно про меня, и она наперед уверена, что я буду позорить ее и себя, она ничего не ждет от меня хорошего! И эти слова ее будто притягивали, обеспечивали мне предстоящий позор. И все это действительно случится в тот год — и позор, и унижение, и отверженность со стороны моих сверстников-детсадовцев…

Был еще мультик — не мультик, а что-то похожее на мультик… Про то, как сказочные герои придумали сделать «из бочки ракету». После этого я еще долго был убежден, что именно из деревянных бочек делают ракеты для космонавтов, о запуске которых на орбиту то и дело сообщали жизнерадостные, но вместе с тем — строгие дикторы по радио. Делают ракету из бочки, а потом железом обивают. И я, конечно, был уверен, что и мне под силу сделать из бочки ракету — главное, чтобы взрослые разрешили, а уж там любой мальчик сделает. Надо только прибить к бочке доски-крылья, острый колпак (огромная бабушкина керосиновая воронка сойдет в самый раз) и пропилить окошко, чтобы можно было на космос из бочки смотреть, на звездочки. Она ведь обязательно взлетит, эта ракета, если сделать все похожим на то, как было в мультике.

Я проникал в незапертый чулан и все примеривался к бабушкиной кадушке, что была чуть не вдвое выше меня ростом. Терзался вопросом: сгодится ли кадушка вместо бочки? Разницу я видел и понимал: бочка — с бочк а ми, округлыми да широкими, кадушка — прямая, сверху поуже, снизу пошире, как мамина юбка, и с ушком на деревянной крышке, я видел это ушко на кадушке, за которое брались, чтобы достать капусту. И кадушка даже лучше, чем бочка, она больше похожа на ракету. А ведь самое главное — чтобы было похоже! Тогда полетит ракета.

Точно так же я верил в успех, когда тайком от взрослых стащил из-под кухонного стола гвоздь и молоток, а потом в саду, украдкой, приколачивал свой желтый пластмассовый меч к торцу доски — чтоб было похоже на передок мотороллера соседского дяди Коли Лаптева. А, приколотив, ликовал, прыгал рядышком от счастья и приговаривал: «Получается! Получается!» И до сих пор в слове «ликовать» мне слышится то возбужденное, нервное, громкое икание и гиканье, с которыми я смеялся тогда на радостях.

Этот мотороллер, конечно, я никогда бы не поставил на колеса — хотя бы потому, что никаких колес я просто-напросто не заготовил. Я понапрасну ухайдакал меч, расплющил его в нескольких местах, продырявил. Делай то, что сейчас можешь сделать, а потом… Да ну-си!

От жестокого разочарования в своих силах меня спасла бабушка, она разыскала меня в саду и долго ругала за испорченный меч, который «денег стоит, семьдесят копеечек, анжинер ты Самоделкин!». И все выпытывала, сколько гвоздей я стащил, искала, не завалялся ли какой гвоздь в траве. Огорченный, я верил искренне, что непременно доделал бы свой мотороллер и стал бы на нем кататься по дороге — да-да, как «дядя Коля на мотороле»! Если бы не вмешательство бабушки, оторвавшей «испозоренный» меч от доски и скорбевшей над ним со всей скорбью человека, пережившего настоящую нужду…