Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Мне показалось, я нашла способ завоевать уважение Жака. Я знала Робера Гаррика, читавшего в институте Сент-Мари курс французской литературы. Гаррик был инициатором и руководителем социального движения, так называемых Команд, которые старались донести культуру до широких слоев населения. Жак тоже был записан в Команды и с большим уважением отзывался о Гаррике. Если мой новый преподаватель обратит на меня внимание и как-нибудь похвалит перед Жаком, думала я, то, может быть, кузен перестанет считать меня не достойной интереса школьницей. Гаррику было чуть больше тридцати; он был светловолос и лысоват, говорил веселым голосом с легким овернским акцентом; то, как он объяснял Ронсара, стало для меня откровением. В мою первую курсовую я вложила все свои силы, но профессорской похвалы дождалась только монахиня-доминиканка, приходившая на лекции в мирской одежде; мы с Зазой заработали по одиннадцать баллов, едва оторвавшись от всего остального класса. Следующей за нами была Тереза.

Интеллектуальный уровень института Сент-Мари был намного выше школы Дезир. Я сразу прониклась большим уважением к мадемуазель Ламбер, руководившей старшим отделением. Эта женщина лет тридцати пяти имела степень агреже по философии; ее лицо казалось жестким из-за нависавшей на лоб черной челки, под которой сверкали пронзительные синие глаза. К сожалению, я ее почти не видела. Я начала учить греческий и попутно обнаружила, что ничегошеньки не знаю по латыни; преподаватели не обращали на меня внимания. Мои новые однокашницы показались мне столь же понурыми, как и прежние. Они жили при институте и учились бесплатно, а взамен преподавали и следили за дисциплиной в средних классах. Большинству из них было уже много лет, и они с горечью думали о том, что никогда не выйдут замуж; единственной их надеждой на достойное будущее являлась хорошая оценка на экзаменах; в том и состояла их наиглавнейшая забота. Я попробовала завязать беседу с некоторыми из них, но им нечего было мне сказать.

В ноябре я начала ходить на занятия по математике в Католический институт; девушки там садились в первые ряды, юноши — в последние; у всех у них были, как мне показалось, тупые лица. Еще я слушала в Сорбонне скучный курс лекций по литературе: преподаватели вяло и монотонно излагали содержание своих стародавних диссертаций. Фортунат Стровски пересказывал нам спектакли, которые успел посмотреть за неделю; его утомленное остроумие недолго меня забавляло. В утешение я разглядывала студентов и студенток, сидевших на скамьях амфитеатра; порой кто-нибудь казался мне загадочным, привлекательным. Случалось, что, выйдя с лекции, я провожала глазами незнакомку, поразившую меня изяществом манер или своей прелестной элегантностью; кого она собирается одарить улыбкой? Соприкасаясь с чужими жизнями, я вновь обретала тайное и смутное счастье, которое испытывала ребенком, стоя на балконе над бульваром Распай. Но я ни с кем не решалась заговорить, и ко мне тоже никто не обращался.

В конце осени, после нескончаемой агонии умер дедушка; мама надела траурную вуаль и отдала перекрасить в черное мою одежду. Похоронное платье превращало меня в дурнушку, отделяло от остальных сверстников и, казалось, обрекало на безрадостное существование, которое начинало меня тяготить. По бульвару Сен-Мишель гурьбой бродили юноши и девушки; они смеялись, заглядывали в кафе, отправлялись в театр или кино. А я, просидев весь день над курсовой и над переводами из Катулла, по вечерам решала задачки. Вопреки традиции родители нацеливали меня не на замужество, а на карьеру; они делали это планомерно, день за днем. Но ни за что не соглашались отпускать по вечерам одну, без них, и упорно таскали меня в гости к родственникам.

Моим главным развлечением предыдущего года были встречи и болтовня с подружками; теперь все, кроме Зазы, меня раздражали. Несколько раз я присутствовала на собрании кружка, возглавляемого аббатом Трекуром, но это было так нудно и тоскливо, что я сбежала. Подружки мои не изменились, я тоже осталась прежней; только если раньше нас объединяло общее дело, учеба, то теперь наши пути разошлись: я продолжала двигаться вперед, развиваться, а они, чтобы соответствовать своему новому статусу девиц на выданье, начали глупеть. Различие наших будущих судеб заранее отгораживало меня от них.

Вскоре я вынуждена была признаться себе, что этот год не принес мне того, чего я от него ждала. Я рассталась с прошлым, но в новой жизни никак не могла найти свое место и по-настоящему новые горизонты. Прежде я терпеливо жила в клетке, зная, что однажды, и даже довольно скоро, дверца откроется. И вот я была на свободе — но будто еще под замком. Я была разочарована. Меня не поддерживала больше надежда, ведь у тюрьмы моей не было решеток и выхода из нее я не видела. А может, он все-таки был? Но где? И когда я его найду? Каждый вечер я выносила во двор помойку; вытряхивая из ведра очистки, пепел, бумажки, я вопросительно глядела на квадратик неба над головой. Я замирала у дверей дома: на улице горели витрины, ехали машины, мимо шли прохожие; ночь жила своей жизнью. Я поднималась по лестнице, с отвращением сжимая жирную ручку ведра. Если родителям случалось уходить вечером, мы с Пупеттой бросались на улицу и ходили без цели, ловя отзвуки празднеств, на которые не были званы.

Я тем труднее переносила ощущение неволи, что дома мне было плохо. Возведя глаза к небу, мама молилась о спасении моей души или охала по поводу моих заблуждений: общаться с ней было совершенно невозможно. Хорошо хоть, я знала причину ее тревоги. Нарочитая сдержанность отца меня удивляла и задевала больше, чем стенания матери. Я ждала, что он проявит интерес к моим занятиям, успехам, начнет дружески беседовать со мной об авторах, которых я изучаю; но он выказывал лишь безразличие и даже некоторую враждебность. Моя кузина Жанна к наукам способностей не проявила, зато была на редкость улыбчива и воспитанна; отец повторял всем, кто готов был его слушать, что у его брата очаровательная дочка, и вздыхал. Мне это было неприятно. Я не понимала, какое недоразумение нас разделило, но оно отравляло мне юность.

В то время в моей среде считалось неприличным для девушек получать серьезное образование; овладеть профессией значило вконец опуститься. Нечего и говорить, что мой отец был ярым антифеминистом; как я уже говорила, ему нравились романы Колетт Ивер {143} 143 Ивер Колетт (Антуанетта де Бержевен, мадам Юзар, 1874–1953) — французская писательница, известная своими романами об ученых женщинах, напр. «Принцессы науки» (1907). ; он считал, что место женщины — в семье и в светском салоне. Разумеется, он ценил стиль Колетт, игру Симоны {144} 144 Симона (Полина Бенда, 1877-?) — французская актриса Театра на Бульварах и писательница, автор пьес и воспоминаний. , но на расстоянии, как красоту знаменитых куртизанок: у себя дома он бы их принимать не стал. До войны судьба улыбалась ему; он рассчитывал сделать блестящую карьеру, успешно повести финансовые дела и выдать нас с сестрой замуж за представителей высшей знати. Чтобы блистать в этих кругах, женщине нужно было, как считал отец, обладать не только красотой, но и элегантностью, знанием литературы, умением вести беседу — поэтому он так радовался моим первым школьным успехам; физически я была обещающим ребенком; если к этому добавить ум и культуру, думал папа, то я смогу занять блестящее место в самом лучшем обществе. Но при всем своем восхищении умными женщинами папа терпеть не мог «синих чулков». Когда он заявлял: «Вы, мои девочки, замуж не выйдете, вам придется работать», в его словах звучала горечь. Я думала тогда, что сердце у него болит за нас; но нет, в нашем трудовом будущем он видел крах собственных амбиций; он роптал на судьбу, которая обрекла его иметь дочерей, опустившихся в классовом отношении.