Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Отец отступал перед необходимостью. Над ним пронеслась война, смета его состояние, мечты, мифы, самооправдания, надежды на будущее. Я ошибалась, когда думала, что он смирился; он не переставал бунтовать против своего нового положения. Отец, превыше всего ценивший хорошее воспитание и элегантные манеры, заставлял меня испытывать чувство неловкости, когда мы оказывались с ним в ресторане, метро или поезде: он громко говорил, сильно жестикулировал и выказывал подчеркнутое безразличие к окружающим; своим демонстративным пренебрежением он давал понять, что не принадлежит к их кругу. В далекие времена, когда он путешествовал первым классом, отец подчеркивал свое благородное происхождение изысканной учтивостью; в третьем классе он показывал его, попирая элементарные правила приличия. Фактически всюду отец принимал вызывающе-ошеломленный вид, который должен был означать, что истинное его место совсем не здесь. В траншеях он с абсолютной естественностью говорил на том же языке, что и его боевые товарищи; он нам как-то, смеясь, рассказал, что один из них заметил: «Когда Бовуар говорит «г…», это звучит благородно». Теперь, демонстрируя свое благородство, отец все чаще употреблял это слово. Общался он исключительно с людьми, которых считал «вульгарными», но по вульгарности далеко превзошел их; он был отвергнут равными и находил горькое удовлетворение в том, что отталкивал от себя низших. В редких случаях — когда мы ходили в театр и папин друг из «Одеона» представлял ему какую-нибудь известную актрису — отец вновь обретал весь свой светский лоск. В остальное время он прилагал такие старания, чтобы казаться грубым, что уже никто, кроме него самого, не догадывался, что на самом деле он другой.

Дома он сетовал на то, что настали трудные времена, всякий рая, как мама просила у него денег на хозяйство, он поднимал крик; но больше всего он стенал по поводу того, во сколько ему обходятся дочери, — точно мы самым бесцеремонным образом самовольно уселись ему на шею. Если отец так раздраженно корил меня за нескладность моего переходного возраста, значит, он уже тогда не мог мне чего-то простить. Теперь я была для него не только обузой — я готовилась стать воплощением его падения. Дочери его друзей, его брата и сестры станут дамами; я — нет. Разумеется, когда я сдала экзамены на бакалавра, он радовался: это все же ему льстило и снимало с него немало забот: во всяком случае на жизнь себе я сама заработаю. Я тогда не поняла, что к чувству удовлетворения у него примешивались горечь и досада.

«Какая жалось, что Симона не мужчина: она могла бы поступить в Высшую политехническую школу!» Мне часто приходилось слышать от родителей эту фразу. Выпускник Политехнической — в их представлении это был солидный статус. Но моя половая принадлежность не позволяла строить столь честолюбивые планы, и отец выбрал для меня более скромную стезю служащей. На самом деле он не любил чиновников, паразитирующих на теле государства, и его слова: «По крайней мере, ты будешь получать пенсию», — звучали озлобленно. Но я выбрала преподавание, и тем усугубила свою вину; папа не стал возражать против моего выбора, хотя в глубине души его не одобрял. Все преподаватели были в его глазах сухарями. Когда-то с ним в лицее Станисласа учился Марсель Бутерой, впоследствии очень крупный специалист по Бальзаку; отец отзывался о нем сочувственно: нелепо, считал папа, всю свою жизнь тратить на пыльные ученые труды. К преподавателям у него имелись и более серьезные претензии: эти люди принадлежали к опасной секте, защищавшей Дрейфуса; это были интеллектуалы. Упиваясь книжными знаниями, щеголяя необоснованной гордостью и претендуя на универсальность, они жертвовали конкретной действительностью — такой, как, например, страна, раса, каста, семья, родина — ради какого-то вздора, вроде прав человека, пацифизма, интернационализма, социализма, которые, того гляди, погубят Францию. Если я перейду в их сословие, то не заражусь ли и я этими идеями? Отец как в воду глядел, когда начал относиться ко мне с недоверием. Позже меня удивило, что, вместо того чтобы осторожно направить мою сестру по моим стопам, он предпочел рискнуть и выбрал для нее профессию художника. Он бы не вынес, если бы обе дочери перешли во вражеский стан.

Мало того, что я собиралась отречься от своего сословия, я начала вести себя не по-женски; с этим папа также не мог смириться: он чтил культ девушки, истинной девушки. Его идеал воплощала моя кузина Жанна: она все еще верила, что детей находят в капусте. Отец тоже когда-то пытался продлить мое неведение; помню, он говорил, что даже в восемнадцать лет не позволит мне читать сказки Франсуа Коппе; теперь он позволял мне читать все что угодно, но не видел большой разницы между осведомленной девушкой и эмансипе, которую описал в одной своей гнусной книжонке Виктор Маргеритт {145} 145 Маргеритт Виктор (1866–1942) — французский писатель. В соавторстве со своим братом Полем писал на тему женской эмансипации. . Если бы я, по меньшей мере, соблюдала внешнюю благовидность! Отец мог бы стерпеть необыкновенную дочь, если бы для видимости я старалась быть как все, — но мне это не удавалось. Меж тем я вышла из переходного возраста и снова с удовольствием смотрела на себя в зеркало; правда, в обществе у меня был жалкий вид. Мои подруги, и Заза тоже, с легкостью играли роль светских барышень; они всюду являлись «под сенью» своих мамаш, разливали чай, расточали улыбки, говорили приятные пустяки; я не умела как надо улыбаться, кокетничать, шутить и острить, даже идти на компромисс. Родители ставили мне в пример «замечательно умных» девушек, которым это не мешало блистать в свете. Я злилась, потому что их случай не имел ничего общего с моим: они были лишь любительницами, в то время как я перешла в разряд профессионалов. В этот год я готовилась к дипломным экзаменам по литературе, латыни, общей математике; кроме того, учила греческий. Программу я составила себе сама: трудности меня забавляли. Но в том-то и дело: чтобы с легкостью взвалить на себя такой труд, надо, чтобы учение было не одной из сторон моей жизни, а самой жизнью; вещи, о которых говорили вокруг меня, нисколько меня не интересовали. Я не вынашивала бунтарских мыслей: у меня никаких мыслей не было, ни о чем; тем не менее весь день я училась размышлять, вникать, критиковать, задавать себе вопросы; я старательно искала истину. Моя дотошность делала меня беспомощной в светских беседах.

Короче говоря, за исключением тех моментов, когда я с успехом отвечала на экзамене, я не делала чести моему отцу; но он тоже считал, что мои дипломы необыкновенно важны и чем их больше, тем лучше. Его настойчивость в этом вопросе подсказывала мне, что он втайне гордится тем, что у него такая умная дочь. И наоборот: только мои исключительные достижения могли компенсировать неловкость, которую он за меня испытывал. Готовя сразу три лиценциата, я превращалась в своего рода Инауди {146} 146 Инауди Джакомо (1867–1950) — итальянец, обладавший исключительной памятью и умевший производить в уме математические действия с огромными числами. , явление исключительное; и тогда моя судьба не означала деградацию семьи, но объяснялась неизбежной прихотью дара.