Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Я оправдывала свое отвращение так же, как и в семнадцать лет: все хорошо, если телом руководят голова и сердце, но не наоборот. Аргумент не вполне состоятельный, потому что герои Жюля Ромена в любви были волюнтаристами, а Низаны выступали за свободу. Впрочем, понятная стыдливость, которая отличала меня в семнадцать лет, не имела ничего общего с необъяснимым «ужасом», часто приводившим меня в оцепенение. Я не чувствовала прямой угрозы себе, но иногда во мне поднималось какое-то волнение: в объятиях мужчин, с которыми я танцевала в «Жокее», или в Мериньяке, когда мы с сестрой, крепко обхватив друг друга, лежали в траве пейзажного парка. Но эти головокружения были мне приятны, я жила в согласии со своим телом; побуждаемая любопытством и чувственностью, теперь я хотела раскрыть его секреты и возможности; я ждала без боязни и даже с нетерпением того момента, когда стану женщиной. Но думала я об этом не абстрактно, а связывая все с Жаком. Если физическая любовь — всего лишь невинная игра, то нет никакой причины от нее отказываться. Но тогда наши с Жаком разговоры немного значат по сравнению с тем радостным и бурным единением, которое он познал с другими женщинами. Я любовалась чистотой и возвышенностью наших отношений — в действительности они были неполноценными, бесцветными, какими-то нематериальными, и то уважение, которое выказывал мне Жак, было продиктовано самой что ни на есть традиционной моралью. Я снова оказывалась в неблагодарной роли нежно любимой сестрички — какая дистанция между неопытной девочкой и мужчиной со всем его мужским опытом! Я не хотела мириться с таким превосходством над собой. Лучше уж видеть в разгуле грязь; тогда я могла хотя бы мечтать о том, что Жак уберегся от нее, — в противном случае он стал бы мне внушать не желание, но жалость. Я была готова прощать ему слабости, лишь бы только разделять с ним удовольствия. Но и эта перспектива тоже меня пугала. Я стремилась к ничем не замутненному слиянию наших душ. Если Жак все-таки совершил когда-то некие таинственные проступки, он ускользал от меня в прошлом и ускользнет в будущем, ведь наша история, неправдоподобная с самого начала, уже никогда не будет такой, какой я ее выдумала. «Я не хочу, чтобы жизнь подчинялась еще чьей-то воле, кроме моей», — написала я в дневнике. Вот в чем, думается мне, заключался глубинный смысл моего страха. Я почти ничего не знала о реальности; в моем кругу она была прикрыта условностями и обычаями. Рутина нагоняла на меня тоску, но я не пыталась постичь сущность жизни, — напротив, я уносилась в облака: я была душой, чистым разумом, и меня интересовали исключительно души и умы. Вторжение сексуальности разрушало это царство духа — передо мной внезапно обнажались в своем пугающем единстве физическая потребность и сила. На площади Клиши я испытала потрясение, почувствовав самую тесную связь между махинациями сутенера и насилием полицейского. Это не я, это мир оказывался под угрозой: если у мужчины — вечно голодное тело, которое не дает о себе забыть, то мир устроен совсем не так, как мне представлялось; мне смутно виделись пугавшие меня перспективы: нищета, преступность, насилие, войны.

Тем не менее в середине ноября я вернулась на Монпарнас. Учиться, болтать, ходить в кино — мне вдруг наскучил такой распорядок. Разве это жизнь? Неужели это я так живу? Ведь были слезы, волнения, приключения, романтика, любовь — исполненная патетики жизнь; я не хотела скатываться вниз. В тот вечер я должна была идти с сестрой в театр «Эвр»; я встретилась с ней в кафе «Дом» и потащила ее в «Жокея». Как верующий, выходя из душевного кризиса, упивается запахом ладана и свечей, так и я вновь с наслаждением вдыхала винные пары и табачный дым, которые быстро ударили в голову. По старой традиции мы громко обменивались грубостями и слегка переругивались между собой. Мне захотелось еще больше растравить себе душу, и я повела сестру в «Стрике». Мы нашли там «малыша Брессона» и одного из его друзей, лет сорока. Этот немолодой уже мужчина решил приударить за Пупеттой и подарил ей фиалки, а я тем временем разговаривала с Рике, который на все лады превозносил Жака. «У него случались большие неприятности, — говорил он, — но Жак всегда брал верх». Он говорил о том, какая сила таилась в его слабости, какая искренность скрывалась за его напыщенностью, как между двумя коктейлями он умел вести разговор о вещах серьезных и мучительных и с какой проницательностью определял, что важно, а что пустяки. «Жак никогда не будет счастлив», — восторженно заключил Рике. Сердце мое сжалось.

«А если кто-нибудь даст ему все?» — спросила я. «Это бы его унизило». От страха и надежды у меня перехватило дыхание. Возвращаясь домой по бульвару Распай я рыдала, закрывая лицо фиалками.

Я любила слезы, надежду, страх. Когда на следующий день Клеро сказал, глядя мне прямо в глаза: «Вы напишете диссертацию о Спинозе. В жизни только это и есть: жениться и написать диссертацию», — я встала на дыбы. Делать карьеру, вступать в брак — два способа сдаться. Прадель соглашался со мной, что работа тоже может быть наркотиком. Так что я была благодарна Жаку за то, что его призрак вырывает меня из моего зубрежного дурмана. Бесспорно, некоторые из моих сорбонновских приятелей были гораздо большими интеллектуалами, чем он, но мне это было не так уж важно. Будущее Клеро, Праделя казалось мне написанным заранее — существование Жака, его друзей рисовалось как серия игровых ходов: быть может, они кончат тем, что разрушат сами себя или исковеркают себе жизнь. Я предпочитала такой риск всякой окостенелости.

В течение месяца, раз или два в неделю, я ходила в «Стрике» со Стефой, Фернаном и одним из их приятелей, журналистом-украинцем, который, правда, охотнее тратил свой досуг на изучение японского языка; я приводила туда свою сестру, Лизу, Малле. Толком не помню, где я в тот год брала деньги, ведь я больше не вела занятий. Разумеется, я не тратила все пять франков, которые мать ежедневно давала мне на еду, — так понемногу наскребала то тут, то там. Во всяком случае, я планировала свой бюджет в расчете на эти загулы. «Полистайте в читальне Пикара «Одиннадцать глав о Платоне» Алена», — советовали мне. «Это стоит восемь коктейлей — слишком дорого», — думала я. Стефа, переодевшись официанткой, помогала Мишелю обслуживать клиентов, весело переговариваясь с ним и напевая украинские песни. С Рике и его другом мы говорили о Жироду, Жиде, кино, жизни, о женщинах и мужчинах, о дружбе и любви. Потом мы шумно спускались к Сен-Сюльпис. На следующий день я отмечала: «Чудесный вечер!»; однако я перебивала свой рассказ отступлениями, звучавшими совсем иначе. Рике сказал мне о Жаке: «В один прекрасный день он женится, так, с бухты-барахты, и, может, станет хорошим отцом семейства, но ему всегда будет не хватать приключений». Эти пророчества меня не слишком волновали; меня смущало скорее то, что в течение трех лет Жак, надо полагать, вел примерно ту же жизнь, что и Рике. Этот говорил о женщинах с бесцеремонностью, которая меня задевала, — так могла ли я все еще верить, что Жак — брат Большого Мольна? Я стала сомневаться. В конце концов, я ведь без его согласия сочинила для себя этот образ и теперь говорила себе, что, возможно, он совсем на него не похож. Примириться с этим было трудно. «Все это причиняет мне боль. Мое представление о Жаке причиняют мне боль». В общем, если работа — это наркотик, то алкоголь и игра — не лучше. Мое место не в барах и не в библиотеках, — но тогда где? Решительно, я не видела спасения ни в чем, кроме литературы; я замыслила новый роман; я столкну в нем героиню, которая будет воплощать меня, и героя, похожего на Жака, с его «безумной гордостью и манией разрушения». Но чувство тревоги не покидало меня. Однажды вечером в «Стриксе» я увидела сидящих в углу Рике, Риокура и их подружку Ольгу, которую находила очень элегантной. Они обсуждали только что полученное письмо — от Жака — и писали ему открытку. Я не могла не задаться вопросом: «Почему он им пишет, а мне — никогда?» Весь день я бродила по бульварам с камнем на душе и в кино разрыдалась.