Андрей Оболенский - Последний бокал вина

Она застыла, ее руки опустились, и ярко-оранжевое парео медленно сползло с ее тонкого тела, ложась кольцом вокруг ног.

— Вы читаете наизусть Йейтса… — так же шепотом произнесла она. — Почему вы так бледны?

— Я не знаю…

— Пойдемте, — она посмотрела на меня снизу вверх. — Пойдемте. Цвет у парео отвратительный, я не люблю ядовитые цвета, сама не знаю, что на меня нашло.

Мы вышли из неживой прохлады магазина, окунувшись в жару и влагу пахнущего цветами воздуха.

— Меня зовут Патриция, — она протянула мне маленькую ладошку. — Я сразу поняла по вашим глазам, что выгляжу ужасно в этом балахоне. А как зовут вас, незнакомец, читающий наизусть Йейтса? Вы англичанин? Не могу определить акцент.

Я немного пришел в себя, пытаясь понять, что это было, почему меня будто стукнуло по затылку, почему Йейтс, почему мне хочется смотреть и смотреть на эту совсем неяркую женщину, которая вовсе не в моем вкусе.

— Меня зовут Влад, я из России, — мой ответ получился смущенным, неловким.

— Лэд…, — она не смогла правильно выговорить мое имя. — Лэд… Ну что же, рада знакомству. У меня никогда не было друзей из вашей страны. Говорят, там всегда плохая погода…. Впрочем, не хуже, чем в Лондоне. Я голодна, может быть, перекусим?

Так мы познакомились.

Нет, не зря говорят, что в сорок лет с мужчиной происходят странные вещи. Когда все течет ровно, строго в своем русле, не выходя из берегов, в тебя вселяется сильное, но очень обманчивое ощущение, что ничего не может измениться. Жена становится привычной мебелью, этаким шкафом, куда складываешь куски своей повседневности на длительное хранение. Работа, пусть и приносящая немалые деньги, — идиотской и никому не нужной. Друзья — говорящими правду кому угодно, только не тебе. Любовницы — быстро надоедающими, потому что всегда чего-то хотят, взаимности чувств уж непременно. Далее — по всем пунктам. Ну, а когда возникает стресс — любой, со знаком плюс или минус, реальный или придуманный, в сорок лет, именно в этом нежном возрасте вдруг подхватывает неизвестно откуда взявшийся ветер и несет, несет…. Иногда уносит черт знает куда, а иногда бросает. Если бросает, то имеются только два варианта. Или ползешь, уже самостоятельно, в развалины прошлого. А там — в прошлом, только развалины и есть, ведь ты долго отсутствовал, а значит, некому было приглядеть за порядком. Или поднимаешься, стиснув зубы, и с криком: «А, пропади все пропадом!», ищешь пропавший воздушный поток. Если находишь, снова ныряешь в него, и тебя снова несет в неизвестность, которая лучше развалин, пусть и уютных, домашних. Лучше хотя бы потому, что — неизвестность. Потоки, правда, капризны, они редко принимают обратно когда-то выброшенного…

Но продолжаю.

Мы с Патрицией договорились встретиться в холле вечером и пойти обедать. Никогда я так тщательно не одевался к обеду, никогда у меня не было такого поющего на самых верхних нотах настроения. Патриция была одета в тесное голубое платье, делающее ее тонкую фигуру текущей, словно струя воды. Она бросила на меня странно хитрый взгляд, наверное, потому, что рядом с ней стоял мужчина, тот самый ирландец, о котором я уже упоминал.

— Знакомьтесь, Лэд, — сухо произнесла она. — Мой муж сэр Шон Бакли. Шон, это мой новый друг мистер Лэд. Он из России.

Я пожал вялую руку сэра Шона. Я не ожидал этого, но не могу сказать, что факт наличия мужа меня сильно огорчил. По большому счету мне было наплевать и вполне достаточно присутствия Патриции хоть где-то поблизости.

— Мистер Лэд, Шон не будет ужинать с нами. Он ужинает в городе и возвращается поздно. Вам придется скрашивать мое одиночество. — Тон ее был все таким же замороженным, а фразы отрывистыми.

— Да, у меня свои привычки, — одними губами улыбнулся Шон. — Я откланиваюсь. Приятного вечера, мистер Лэд. До встречи, любимая.

Я не буду описывать наш первый ужин с Патрицией, замечу только, что говорили мы обо всем и ни о чем, танцевали, и я чувствовал токи ее напряженного тела, близко видел белую, светящуюся кожу, касался лбом ее лба. С последними аккордами мелодии Френсиса Лея, под которую свершился наш первый и последний танец, она на мгновение, на секунду, привстала на носки и коснулась губами моих губ. Может, мне это только показалось или правда было, не помню. Знаю лишь, что когда мы вернулись за столик, я положил ладонь на ее прохладную кисть, и она не отдернула руку, а пристально посмотрела мне в глаза, чуть улыбнувшись.

Утром мы встретились на пляже, и часы потекли, сливаясь в поток времени, несущий тебя головокружительно быстро, когда живешь в нем, и очень медленный, когда в нем умираешь. Скажу сразу, что все было очень пристойно, неприличной была лишь близость душ наших, которая для людей с обязательствами хуже предательства, хуже пощечины, хуже похотливого секса в снятом на ночь грязном номере заштатного мотеля. Я не мог без нее, она не могла без меня, вот что оказалось настоящей изменой. Но меня совершенно не мучили угрызения совести, а муж Патриции предавался курортным радостям и, как казалось, не интересовался женой.

Однажды мы пошли купаться очень поздним вечером. Беззвучная темнота пляжа незаметно перетекала в шелестящую темноту океана, далеко позади тускло переливались огни отеля, и доносилась чуть слышная музыка, звучала та же мелодия, под которую мы танцевали. Патриция сбросила халат, осталась в купальнике. Ее трудно было различить в свете тусклых фонариков, обозначавших расставленные шезлонги. Я почувствовал, что она подошла ко мне очень близко, взяла мои пальцы в свои ладони. Потом внезапно сбросила лифчик и прижалась ко мне острыми грудями. Губы наши соприкоснулись, поцелуй был длительным, влажным, я положил руки на ее спину, но она вдруг оттолкнула меня.

— Что, Патриция? — прошептал я, боясь нарушить тишину. — Что?

— Я хочу тебя, Лэд, — тоже шепотом ответила она. — Очень хочу тебя. Но это не должно случиться, потому что тогда все изменится. Секс будет лишним. Как иногда бывает лишним последний бокал вина, который ничего не портит, но делает реальность другой. Мы не должны…

Да, мы были не должны. Хрупкая конструкция, сама собой возникшая из случайностей, тем не менее, существовала, несмотря на всю нереальность, из которой возникла. Она могла быть сломана даже легчайшим неловким движением. Бывает так, что близость нетелесная, совершенно эфемерная вроде бы, является самоценной без близости телесной, да, бывает. Секс и стал бы тем лишним бокалом вина, который превратил бы нечто, доселе неизведанное мною, в потную, одышливую и стыдную историю, которых и так имелось у меня немало.

Через два дня я должен был улетать в Дюссельдорф, ждала работа, от которой отказаться было никак невозможно. Впереди маячило неизбежное прощание, оттягивать его не имело смысла, но я в глубине души надеялся услышать от нее слова… не знаю какие, но надеялся. Я предложил Патриции поехать в небольшой, но очень дорогой ресторан в отеле «Кемпински», он славился прекрасной живой музыкой и хорошей кухней. Нас проводили на открытую веранду, усадили за столик прямо у перил, так что перед нами был только океан. Официант зажег свечу, кроме нее ничто не рассеивало темноту, для того, чтобы прочитать меню, нам дали два фонарика. Посетителей почти не было. Я обратил внимание на то, что рояль закрыт. На мой вопрос официант ответил, что музыки сегодня не будет, кажется, он сказал о болезни пианиста. Принесли напитки, Патриция пила сухой «Мартини» с оливкой, я испоганил начало ужина русской водкой на голодный желудок. Молчали. Патриция заговорила первой: