Андрей Оболенский - Импровизация на тему любви для фортепиано и гитары

Заканчивая тягучий и нудный итальянский мадригал, я позволил себе некоторую вольность. Дурачась, очень быстро правой рукой сыграл сложную ключевую мелодию пьесы высоко в третьей октаве. Кто-то из постоянных посетителей и знатоков оценил, я услышал редкие аплодисменты и смех, но не обратил на них внимания, — с моей стороны это была всего лишь уловка. Дело в том, что на рукаве рубашки оторвалась пуговичка, поэтому широкий манжет закрывал часы и вообще мешал. Играя, я высоко поднял свободную левую руку, рукав эффектно упал, открывая предплечье, а мне удалось посмотреть на циферблат, чего я и добивался. Стрелки уже уплыли в свежие сутки, и последняя в зале парочка наконец собралась уходить. Я заиграл нечто бравурное, чтобы прилично выпившему папику со своей юной дамой сподручнее было двигаться к раздевалке. Продолжая играть, смотрел через плечо, дожидался, пока гардеробщик подаст девчонке ветровку и они выйдут. Только после этого резко оборвал музыку и бросил руки вниз. Посидел минуты три, потом закрыл крышку рояля. Такое было в заведении правило, очень строгое, — первый посетитель входил под музыку, последний под неё же уходил.

Официант уже нёс к моему персональному столику у окна поднос, с другой стороны зала шариком катился маленький и толстый Шалва, хозяин и хранитель музыкального ресторана «Концертиум». Я играл в его заведении четыре раза в неделю, — в остальные дни меня подменял скрипач из Филармонии Володя Ашоков. Мы с ним приятельствовали, но за длительное время не подружились, трудно сказать, почему. Наверное, из-за того, что Ашоков наотрез отказывался играть со мной. Говорил, что не дотягивает до моего уровня. Врал, конечно, приводил свою пианистку, — страшную и злую старую деву. Шалва, давно пригревший нас в своём заведении, считал, что она всё портит, много раз просил Ашокова выступать со мной, но тот всегда отказывал, уж не знаю под какими предлогами. Шалва сулил хорошие деньги, но Ашоков стоял на своём, а я заработать лишнего не стремился, — хватало бы на нотные новинки да простую еду.

— Ты сегодня играл очень хорошо, да — с этих слов Шалвы уже много лет начинался наш «пивной час», когда кафе покидал последний посетитель. Шалва всегда говорил с едва заметным напряжением, чтобы упаси бог, не прорвался грузинский акцент, это стало привычкой. Часто замолкал, делая шумный вдох, — он с детства болел астмой, впрочем, такие паузы придавали речи значительность. А значительная речь хоть как-то компенсировала непрезентабельную внешность: маленький рост, короткие ноги и излишнюю полноту. Круглое узкогубое лицо казалось совершенно невыразительным, но спасали глаза — блестящие, весёлые и очень пытливые. На свете существовало крайне мало вещей, безразличных Шалве: его увлекало всё, но над любыми соблазнами мира, как алмазная вершина над облаками, парила музыка.

Шалва был до самых глубин организма пропитан ею. В молодые годы мечтал учиться, но музыкальный слух отсутствовал напрочь — ни один преподаватель не брался. Тогда Шалва воспользовался всеобщим бардаком девяностых, когда деньги не подбирал только ленивый, быстренько сколотил увесистый капитал и поместил его куда надо. А вскоре открыл в парке на территории московского Речного вокзала ресторан с помпезным названием «Концертиум». «Музыкальный ресторан» — такая надпись, блистая неоном, красовалась над входом. «Концертиум» особых доходов не приносил, но популярностью пользовался. Посетителей привлекали вкусная недорогая кухня, интересный антураж зала, возможность общаться, а главное, качественная живая музыка. Шалва не рекламировал заведение, это стало одним из его принципов — он часто говорил мне замысловатую фразу о том, что кому надо — найдут сами, а те, кому не надо — не нужны ему. Постоянных посетителей — и пожилых интеллигентов, и молодёжи, как ни странно, становилось больше и больше. Если же забредала какая шпана, — на этот случай имелся бывший «альфовец» дядя Владя, который с отморозками церемонился мало, очень ответственно оберегая ресторан, ставший делом жизни его хозяина.

Что касается меня, я считал Шалву своим единственным другом. Он же, будучи много старше, смотрел на меня как на небожителя. Что ж, именно так он смотрел на всех музыкантов, даже на отвратительно капризных попсовых исполнителей. За серьёзные деньги Шалва иногда приглашал известных эстрадников или исполнителей шансона. Правда, после их выступлений два дня ходил злой, бурча себе под нос, что это тоже музыка, и есть люди, кому она нужна.

— Я всегда играю очень хорошо, — ответил я. Отхлебнул сразу полкружки свежайшего, в самую меру горьковатого пива, закусил тонко наструганной в тарелку бастурмой. — Потому что тема ворованная, но обрамление моё. А делать красивые рамки может любой ремесленник. Импровизация — не искусство. Да что я вам объясняю, и так знаете.

— Откуда мне знать? — хрипло выдохнул Шалва, — я могу только чувствовать — это вы, музыканты, как боги, всё знаете. Тоже глотнул пива, бастурмой закусывать не стал, взял тонкий ломтик холодной хрустящей пиццы.

— Ты не бросай меня, — попросил вдруг, — без тебя все клиенты разбегутся, придётся лавочку закрывать, что делать стану? Старик я уже, родни нет, кто в Грузии остался — позабыли, а может и прокляли… Тут моя жизнь, Саша, вся, в музыке, в людях. Дело моё тут.

— Не брошу, — спокойно сказал я, жуя бастурму. — Куда мне от вас деваться? Интересов мало, бабы особо не волнуют, денег хватает. Как у вас, только музыка и есть.

— А славы не хочется? — взгляд Шалвы стал подозрительным. — Ведь ты можешь, ты талантливый. Очень многие об этом говорят, даже консерваторские мои приятели, — знакомства-то по всей Москве, сам знаешь.

— Что слава? — я удивился. Мы раньше никогда не касались таких тем. Пожал плечами. — Слава… Адов труд ради миражей и несвободы. Зачем?

Шалва закивал головой: «Ты прав. Наличие обязательств и условностей мешает жить. Да и я такой же». Что-то показалось мне в разговоре странным, фальшивым, ненужным сейчас, но я не придал этому значения. В чём мог лукавить передо мной мой друг, которого я знаю вечность…

Шалва допил пиво и глянул на часы: «Домой пора. Обход сделаю, и поеду. Подвезти?» — И опять мне почудилась странное: Шалва прекрасно знал, что я не езжу на машинах, если можно дойти пешком, — не люблю. Я покачал головой, тоже допил пиво. Шалва протянул мне влажную ладонь и, смешно семеня короткими ногами, заспешил в сторону кухни. А я смотрел ему вслед и думал, зачем он каждый вечер надевает фрачную пару, зачем два раза в неделю отдает её в глажку и раз в три месяца в чистку, зачем он специально ездил за ней в Милан, хотя мог купить или пошить в Москве не хуже. Ведь не для того же, чтобы встретить в шесть вечера первых гостей, иногда появиться в зале, благосклонно кивнуть моим фортепианным пассажам и постоянным посетителям, изредка подходя к их столику, что почитали за честь. Тогда зачем?