Андрей Оболенский - Импровизация на тему любви для фортепиано и гитары

Я разозлился, но отказать не мог. Поэтому ответил, что мне без разницы с кем играть, а пока его протеже будет петь, я попью пива и в кое-то веки не навешу весь вечер только на себя.

В пять с четвертью я приехал в «Концертиум». Шалва уже всё знал, но был отчего-то мрачен и неразговорчив. Я удивился, зная лёгкость его натуры и весёлый нрав. Правда, Шалва временами становился зол, хотя гневался только по делу, но так, что персонал прятался по дальним углам. Я же на правах одного из отцов-основателей «Концертиума» мало обращал на это внимания, тем более что подобные случаи были редки. «Она споёт только одну песню, — сказал Шалва, хотя я ни о чём не спрашивал, — ты ведь можешь играть как клавишник в ансамбле? И без репетиций?». «Я всё могу, — равнодушно ответил я, — знала бы три аккорда, да голос хоть какой имела. Но Ашоков твой — скотина, меня не предупредил, что только одна песня будет, опять весь вечер на мне повиснет. Могу я после бессонной ночи полноценно отдохнуть?». Шалва промолчал. Я пошёл переодеваться, поинтересовавшись только, когда прибудет мадам, на что Шалва пожал плечами: «С ней Ашоков договаривался, не знаю, пока всё как обычно».

Вечер начался, гостей оказалось непривычно много и пришли они как-то все сразу, даже очередь у входа образовалась. Ровно без пяти шесть я уже играл, традиционно встречая посетителей старинным вальсом. Сквозной темой вечера выбрал французскую музыку, очень вольно сочетая игривые средневековые рондо, более поздние лютневые и клавесинные мотивы, музыку Дебюсси с мотивами Пиаф, Жака Бреля и даже французского диско, очень мелодичного и непростого, кстати. Хотелось ровных, спокойных мелодий. Мне казалось, что официанты двигаются почти бесшумно, а посетители разговаривают тише обычного. Я увидел Шалву. Он показался в своём знаменитом фраке слева от меня в боковой занавеси маленькой сцены, на которой стоял рояль. Показался так, чтобы никто не мог его заметить, просто стоял и слушал, опустив голову и глядя в пол. Поднял голову, посмотрел на меня. Я поймал его взгляд, он показался мне странным, будто Шалва маялся чем-то, искал решение и не находил. Мысли мешали, но Шалва больше не смотрел на меня, поэтому я сосредоточился на мелодиях. Они сегодня причудливо переплетались, не перетекали друг в друга, а цеплялись, будто сливаясь в танце или объятии. Мне стало интересно, я подумал даже, что лучше бы обещанная Ашоковым мадам и не приходила, она собьет кураж, вдруг возникший. Но она пришла.

Я понял это по вдруг возникшей в зале тишине. Повернул голову, посмотрел через плечо. Она шла по проходу между столиками, направляясь ко мне, куда же ещё? Что я подумал тогда, какой её увидел? Увидел высокой, с фигурой фотомодели, не слишком молодую, — я дал бы ей лет тридцать пять. Черты лица — приятны, но их сильно портили ярко накрашенные губы и жёсткая косметика. Одета броско и странно; классическое платье «коктейль» ярко-красного цвета, чулки в крупную сеточку, высокие и грубые армейские ботинки со шнуровкой, на голове — чёрная бандана, разрисованная крупными черепами; изысканной формы классические очки, с чуть притемнёнными линзами; на руках — высокие до локтя чёрные перчатки с обрезанными пальцами. В руке — старенькая потрёпанная гитара.

Я смотрел на неё, не переставая играть. Черное и красное, глубина и агрессия, — мне вдруг стало страшновато. Все смотрели на неё; она же шла долго, будто в замедленной съёмке. Приблизилась, встала у меня за спиной…я опустил голову к клавишам, не смея обернуться. Стояла так близко, что я ощущал волны тепла, шедшие от неё. Вздохнула, положила гитару на приготовленный Шалвой стул. Наклонилась ко мне; я почувствовал её дыхание и чуть слышный запах каких-то сложных духов. «Сможешь подыграть?» — тихо спросила, бегло прошлась пальцами по клавишам, сыграв тему знаменитой баллады «Scorpions». Я поднял голову, увидел её лицо близко-близко, кивнул.

«В начале нужна мелодия фоном под мои аккорды, а потом я сама поведу, услышишь. Ок?» — всё также тихо продолжила она. Я снова кивнул. Тогда она взяла гитару, села на стул и, закинув ногу на ногу, сразу взяла первые аккорды, значительно медленнее, чем я привык слышать. Подчиняясь, я вступил с основной мелодией и услышал её высокий и очень чистый голос. Она пела по-английски:

Я заиграл основную тему, но себя не слышал — только сильный, довольно низкий, с точными высокими нотами голос. Зал затих. Я очень любил, когда он затихал, переставал жевать и пить. Удивительно многослойный голос, будто неведомое живое существо, то уползал вниз, стлался ковром на полу, то собирался в геометрическую фигуру вроде конуса и точкой, своей вершиной, замирал высоко, чтобы снова упасть, растечься, снова подняться и объять нас всех. Я посмотрел на Шалву. Он подался вперед, впитывая в себя балладу, живя синтонно с ней. Перевёл глаза на поющую женщину, имени которой не знал, и удивился: она сидела в расслабленной позе, пальцы свободно перебирали струны; смотрела то вверх, то в зал, то на меня, жила отдельно от песни, естественно, будто не пела, а рассказывала историю. Сколько раз я видел подобное у профессионалов высокого полёта…

Песня закончилась. Зал загремел аплодисментами. Она встала, не поклонившись публике, подошла ближе ко мне, хотя мы были и так рядом. «Молодец, — проговорила спокойно, — тебя ведь Сашей зовут? А я Ольга. Погуляю в парке, дождусь тебя, но поспеши, — негоже заставлять даму торчать на улице».

Отвернулась, вскинула гитару на плечо и пошла между столиками, окутанная восхищёнными взглядами. Я сжал пальцы в кулаки, потом расслабил их, и заиграл мелодию только что спетой песни, провожая женщину в красном…

Только через полчаса, играя уже другую композицию, я вспомнил её слова. Она ждёт меня. Зачем? Я толком не разглядел её лица; в памяти осталось только красное пятно платья, тягучая музыка и голос, живший далеко от всего: от моего изумления, горящих глаз Шалвы, аплодисментов, восхищения… вообще от всего, что составляет жизнь артиста, пусть и невеликого, ресторанного пошиба. Однако мысль о том, что она ждёт — подействовала. Я совсем отвлекся от настоящей музыки, стал импровизировать на темы оперной попсы, знал, что Шалва укоризненно посмотрит на меня, вздохнет и… припишет это к длинному счету, который никогда мне не выставит. Напрягаться же не хотелось; я импровизировал на темы известных оперных арий и, вопреки привычке, думал — думал о ней, о том, кто она. Думал, невзирая на то, что мне скоро предстояло всё узнать.