Марина Москвина - Радио «Москвина»

Палочки летят, летят…

И почему-то не падают на землю.

Столько времени ушло на детство! Три четверти жизни. Каких людей я бы могла записать, если бы, не мешкая, взялась за дело! (Кто-то мне рассказывал, не помню кто, что в свои шесть лет мог толково и аргументированно объяснить, почему Анна Каренина бросилась под поезд.)

Под Новый год меня водили «на Карандаша» — до начала представления мы с Люсей заглядывали к нему в клоунскую комнату, сидели — чай пили на диванчике, пока он гримировался. С тех пор я всю жизнь мечтаю о веселом, похожем на швабру, скотчтерьере.

Ну, до чего ж на нем был пиджак зеленый, когда он выходил на манеж!

— Карандаш, а почему ты без елки? — спрашивал у него Буше.

— Зачем мне елка? — отвечал Карандаш.

В этот момент по всему пиджаку у него загорались лампочки. Они мигали, и Карандаш, будто маленькая зеленая елочка, под смех и аплодисменты удалялся с манежа.

Совсем близко видела Олега Попова.

Грустного клоуна Муслю, вынимающего из кармана штанов горящую свечу.

Живого Леонида Енгибарова — его номер «Шар на ладони», о котором он говорил:

— …Все забывается, развеивается, уходит, кроме вот этого момента: когда ты стоишь на двух руках, медленно отрываешь одну руку от пола и понимаешь, что у тебя на ладони лежит земной шар.

В Доме звукозаписи на улице Качалова в начале 60-х Люся показала мне Марка Бернеса. Мне было восемь лет, но я знала наизусть все песни, которые он пел: «Шаланды, полные кефали», «Темная ночь», «Вот и все, я звоню вам с вокзала», «Просто я работаю волшебником», особенно мне нравилась песня, где были такие слова: «Боюсь, что не выдержишь ты и заплачешь, и я улыбаюсь тебе…» Мне всегда казалось, что он поет от моего имени. Наверное, так думал каждый.

Мы стояли в коридоре, а он вышел из студии, плотный такой мужчина в белой рубашке с завернутыми рукавами. Вроде бы на нем были подтяжки.

— Смотри и запомни, — сказала Люся. — Это Марк Бернес.

Зато когда я взяла в руки микрофон, то уже была одержима разными судьбами, именами, формами. Я брала интервью у всех без разбору, даже у гималайского медведя Амура из «Уголка Дурова». Голос — нить жизни, не важно, считает ли нужным твой собеседник разговаривать с тобой по-человечески.

Дядя Миша Караманов, сосед, отправляясь в Сочи, оставил мне на попечение голубого волнистого попугайчика Петю. Целыми днями Петя молчал, как будто набрал в рот воды. Но стоило мне поднести к его клюву микрофон, Петька произносил хриплым голосом:

— Какой ужасный район. Надо переезжать отсюда к чертовой матери.

Я уж не говорю о людях. Разговоры на рынке, в автобусе, в пельменной, дворовые перепалки. Моя бабушка — в Новых Черемушках командует с балкона, как с капитанского мостика:

— Девочка! Не позволяй своей собаке писать на деревья! Ты что, не видишь? Из-за твоего пса все листья пожелтели!..

— Так ведь осень, Фаина Федоровна! — кричит ей снизу девочка. — Осень золотая!!!

Запись бабушкиного рассказа о том, как она служила сестрой милосердия у Федора Ивановича Шаляпина и его жены — балерины Иолы Игнатьевны, ухаживала за их детьми, встречалась в доме Шаляпина с художником Коровиным, могла бы украсить «золотой фонд» радио. Или как моя бабушка Фаина в двадцатые годы в Москве была главным человеком по борьбе с беспризорностью. Все, ограбленные и обиженные малолетками, шли к ней жаловаться.

— Ой, милая, спаси, помоги, последние гроши отобрали мальчики у подъезда, — плачет старушка.

Фаина кожаную куртку наденет, ремнем подпояшется и — в подвальный кабачок, где у ребят «малина». Возьмет чашку чая. Сразу к ней подсядет какой-нибудь чумазый авторитет в стоптанных башмаках.

— Что, Фаин?

— Кто бабушку ограбил, Мясницкая, дом семнадцать, возле второго подъезда?

— А сколько взяли? В чем деньги лежали? …Сейчас, Фаин, подожди.

Пойдет, все урегулирует, вернется, деньги на стол положит:

— Кошель не нашли!

Или целая эпопея — как бабушка Фаина с врачом Дмитрием Ильичом Ульяновым в Гражданскую войну сопровождали санитарный поезд с крымского фронта — битком набитый ранеными бойцами.

Все помнила дальней памятью, рассказывала с подробностями, достойными «Улисса» Джойса.

Когда жарила оладьи, варила борщи, — напевала цыганские романсы.

Над нами жил чудный старикан, Соломон Израилевич.

— Как вы поете, Фаина Федоровна, — он искренне восхищался, встречаясь с ней около мусоропровода. — Вам надо непременно устроиться к нам в хор старых большевиков.

— Спасибо, я еще не выжила из ума, — простодушно отзывалась бабушка.

Хор старых большевиков Соломона Израилевича я тоже записывала. Они так проникновенно пели революционные песни!

С галерки в Театре на Таганке мне удалось увековечить спектакль «Галилей» с Высоцким в главной роли. И «Вкус черешни» в «Современнике» с Олегом Далем.

24 января 1982 года мы встретились в концертной студии «Останкино» с Эдитой Пьехой, я собиралась сделать о ней передачу — двадцать пять лет концертной деятельности, и у нее самой, как мне тогда казалось, — немалый юбилей — сорок пять лет!

Она подъехала на черной «Волге» — в темных очках и в светлой норковой шубе с голубоватым отливом. А я, как цуцик, мерзну перед входом. Она так царственно махнула мне рукой (не забыла, что ее ждут!), и мы пошли с ней рядом — Пат и Паташонок. Я — ниже Пьехи на две головы.

Вот мы приходим с ней в гримерную. А там сидит комический артист из Театра Сатиры — нога на ногу — лысоватый, немолодой, в костюме пожарного и курит папиросу.

— В чем дело? — говорит Эдита Пьеха. — Здесь женская комната!

— Не, Эдита Станиславовна, — это общая комната.

— Что значит — общая? И потом — пожарный, а курите!

— Ухожу, ухожу, ухожу… — отступает он.

Я включила «репортер» и попросила рассказать какие-нибудь смешные истории из ее жизни. Она задумалась. Мы посидели, помолчали очень серьезно. Наконец, она говорит:

— Так, сейчас позвоним Алисе Фрейндлих, у нее всегда есть что-нибудь смешное. И сделаем вид, как будто это с нами вместе произошло. Со мной и с ней. Хотя я знаю одну историю. Два композитора — Кац и Богословский выступали где-то в Сибири. Богословский — в первом отделении, Кац — во втором. Зная, что первое отделение — Богословского, Кац не приехал к началу концерта. А Богословский выходит и говорит: «Я — композитор Кац. Родился там-то и там-то…» Рассказывает о себе, как будто он — Кац. И поет все песни Каца. Ко второму отделению приезжает Кац. Выходит на сцену. «Добрый вечер. Я — Кац…» Рассказывает, поет — а все хохочут.

Я не была фанатом Эдиты Пьехи, но с каждой минутой она мне больше и больше нравилась.