Николай Сафонов - Старый дом

Бррррр… Какие мрачные мысли. Нет, нет и нет! Не может зло победить! Ведь должны же быть нетронутыми какие-то слои народа, кого неверие не коснулось и обошло стороной? Ведь смеется же и шутит Михеич! А моя мать?! А тетя Поля?! Добрая, нежная! И сколько на земле таких простых и добрых теть Поль, которых судьба, кажется, обделила всем, а они не ожесточились, а остались добрыми, сохранив свою природную чистоту. Война отняла у тети Поли все: мужа, детей, жилье, но не сломила ее жизнестойкость, и она весь дар своей души отдает людям. Капелька ее добра досталась и мне. Как же я мог забыть тетю Полю!

…Мне шесть лет. Горе пришло к нам сразу. Сначала заболел сыпным тифом старший брат, а за ним слегли сестра и мать. И мы с младшим братишкой остались совсем одни, но почувствовали это лишь тогда, когда за нами никто не пришел в детский сад и не повел нас домой. Мы с братом еще не понимали толком, что произошло, и лишь когда стало темно и страшно, забились в угол, где нас и нашла сторожиха тетя Поля.

Тетя Поля! Она взяла нас за руки и привела к себе на кухню. От нее пахло теплом и еще чем-то очень вкусным. Она не только сторожила, но и мыла на кухне посуду, котлы, топила плиту. После группы на кухне было тепло и уютно. Тетя Поля накормила нас и уложила спать возле плиты… а утром мы снова бежали в группу. Я и братишка так привыкли к тете Поле за время болезни матери, что с нетерпением ждали вечера, когда мы могли вместе с тетей Полей чистить котлы и слушать ее сказки. Каждое воскресенье мы ходили с тетей Полей в больницу к матери. Я помню, как попятился Витька от окна, когда впервые увидел стриженую голову матери. Это было так неожиданно, и мать так была непохожа на себя, на ту, к которой мы привыкли, что братишка даже заплакал.

А затем все оборвалось: и котлы, и кухня, и тетя Поля. Детский сад закрыли на ремонт, и тетя Поля не могла нас взять к себе. Просто у нее не было своей комнаты, и она сама снимала угол. Она плакала, добрая, нежная тетя Поля! Не за себя, а за нас, не зная, куда определить меня и Витьку, пока мать находится в больнице… Нас даже хотели сдать в детский дом, но тетя Поля отстояла… Победило добро…

И на меня словно снизошло озарение! Вот оно, самое важное и главное: идет извечный спор добра и зла, и даже не спор, а самая настоящая борьба не на жизнь, а на смерть. Зло боролось, борется и будет бороться с добром до скончания веков, И так же, как сменяется день ночью, зима — весной, а лето — осенью, так же и добро со злом в непрестанной вражде, и победителя искать не нужно. Его нет и не будет. В этом и заключается вся загадка бытия, и было бы, наверное, неинтересно жить, если бы кто-то из них вдруг победил, окончательно и навсегда. Наступило бы пресное существование, но природа мудро уравновесила добро и зло, соблюдая пропорцию и чувство меры. И стоит кому-нибудь из них взять верх, как тут же на другую чашу весов невидимая рука кладет гирьку — и добро и зло вновь уравновешиваются. Были жестокие правители, была инквизиция, был фашизм, есть войны. Но рядом всегда творили Сократ и Леонардо да Винчи, Данте и Пушкин, Сен-Симон и Циолковский, одновременно с войной претворяется мечта о покорении Вселенной.

И я всего-навсего лишь маленькая частичка человечества, и даже не частичка, а пылинка, затерявшаяся в огромном пространстве. На моих глазах сотворили зло, и я едва не поддался на провокацию, предав анафеме и забвению все человеческие ценности, накопленные веками. Я чуть было не завербовался на службу зла. Но слава богу, вовремя остановился. Я что-то понял, и значит, у меня есть еще шанс стать человеком. Хватит разлагаться и проводить бессонные ночи за размышлениями. Пора уже действовать и доказать на деле, что я усвоил преподанные мне уроки.

А с кадровиком, что ж, с ним все ясно. Придет новый директор, и я не поленюсь, поднимусь к нему в кабинет и без обиняков все выложу, как на духу. И пусть он решает сам, как ему поступать, свою волю я ему навязывать не стану.

И от этой мысли, такой простой, стало сразу как-то покойней на душе.

1974

Слух о сносе дома пронесся по квартирам, и всех обитателей словно ветром вымело во двор. На словах дом ломали вот уже лет двадцать, и всякий раз, когда кто-нибудь из жильцов приносил радостную весть, ее обсуждали на все лады. Но обычно слух так и оставался пустой болтовней, и люди, разбередив разговором душу, расходились по квартирам. Поэтому мало кто всерьез воспринял рассказ старой Марьи со второго этажа, прозванной во дворе за умение поговорить Бибикой, которая собственными глазами видела, как возле дома стоял мужчина в шляпе и с бумагами в руках и что-то прикидывал в уме. Марья, конечно, не удержалась, подошла к нему полюбопытствовать, но не успела она и рта раскрыть, как представительный мужчина ошарашил ее:

— Собирайся, бабка, на новую квартиру. Через месяц-другой снесем вашу рухлядь. Вот уже и списки готовы, сверить только осталось, нет ли мертвых душ, и начнем выселять потихонечку.

И мужчина не обманул Марью. Уже со следующей недели после разговора с ней он начал обходить квартиры со списками в руках. Видно, пришла пора и старому дому уйти на покой, да и застоялся он на белом свете. Сказывала восьмидесятилетняя бабка Паша, что смотрит дом на мир своими окнами чуть ли не с екатерининских времен. Может быть, старушка маленько и прихвастнула, за кем не водится грешок, только одному господу богу известно, как умудрился дом ютиться среди двенадцатиэтажных башен, когда и более добротные его собратья давно уже пошли на снос. Чем-то патриархальным и древним веяло от двухэтажного деревянного дома со множеством подпорок и столбов. Дивились люди, как всего в тридцати минутах хода до центра сохранилось этакое…

И можно понять радость жильцов дома, когда в ту или иную квартиру со списком в руках заходил представитель жилищных органов. Его усаживали как самого желанного гостя в передний угол и расспрашивали до изнеможения о новой квартире, интересуясь буквально каждой мелочью: в каком районе находится дом, есть ли магазин рядом, сколько в квартире комнат и на каком этаже, что лучше — балкон или лоджия, и правда ли, будто горячая вода течет из крана целый день и в любую минуту можно помыть посуду, не разогревая воду на плите. Кое-кто, памятуя народную мудрость: сухая ложка — рот дерет, пробовал угощать представителя, но мужчина, а его звали Михаил Петрович, не разменивался на мелочи и от угощения отказывался, а чтобы не обидеть хлебосольных жильцов, обещал наведаться еще разок, и выходил из квартиры, покачивая от удивления головой.

А изумиться постороннему человеку у нас в доме есть чему. Взять, к примеру, сестер из пятой квартиры, соседей Марьи-Бибики. Одно слово, что живут люди, но разве можно назвать жизнью их существование? На двенадцати метрах ютятся три старые женщины, младшей из которых шестьдесят пять лет, средней — семьдесят, а возраст старшей никто в доме точно и определить не может, она вот уже в течение многих лет не выходит во двор. Втроем живут они на одну пенсию, которую получает младшая из сестер, Анфиса Власьевна. Средняя же и старшая из сестер не получают от государства ни копейки и пробавлялись до последнего времени подсобным промыслом, клеили цветы в артели инвалидов, но совершенно неожиданно остались без приработка, не поладив с кем-то из посредников, не отчислили нужную долю, вот их и лишили заказа, и теперь у них остался лишь один не учтенный вид подсобного промысла: ходят по утрам по помойкам и собирают всякую рухлядь, а собрав, несут домой, где тщательно сортируют товар и лишь только затем, раз в неделю, сдают в утильсырье. За месяц у них на этой «работе» набегает еще рублей тридцать — сорок, итого вместе с пенсией получается рублей девяносто, в зависимости от ценности собранного сырья. Зато в комнате у них черт ногу сломит от всевозможного хлама, а уж о воздухе и говорить не приходится, просто не продохнуть, и посторонний человек больше получаса выдержать не сможет, а они ничего, привыкли. Если к этому еще прибавить, что сестры, все трое, большие любительницы всякой божьей твари и у них в комнате всегда находят приют приблудные кошки со всего переулка, то легко можно представить обстановку в их жилище.