Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

– Какой? – удивился я.

– Езжу туда-сюда, от Пушкинской до Чернышевской, в плеере и без плеера.

– И что? – спросил снова я.

– Со «Свободой» доезжаю за 10 минут, без «Свободы» за 15.

– Да ладно, – не поверил я.

– Правда, хочешь проверим? – ответила Галя.

– Давай, погнали, – решился я.

– Мы встали на эскалатор, Галя подготовила плеер и когда мы вошли на платформу нажала Play.

На «Свободе» меня с тех пор всегда вышибает сразу. Гитара простая, запись плохая, но что-то в ней есть, что-то, берущее… не за душу нет, за душу – это слишком мелко. Свобода берет тебя сразу за шкирку и вдруг ты взлетаешь как на аттракционе в Диво-острове под небеса, и невесомость вдруг со всей невероятной очевидностью показывает тебе, что ты жил от нее до нее, а то, что было между, почти не имеет значения, а если и имеет, то это то, строил ли ты из этого «между» трамплин туда, куда давно собирался и не мог вернуться, или бил баклуши, притворяясь, что эта очами видимая невероятность, в которую ты когда-то вообще не верил и есть «данная тебе в ощущениях»…

Когда прозвучало последнее «между тобой и мной…», я услышал как металлический голос объявляет «Станция Пушкинская». Открыв глаза, увидел открывающиеся двери и торжествующее Галино лицо.

– Ну что, убедился? – спросила она

– Кажется, это пипец, – ответил я.

– А можно еще послушать? – попросил я.

– Погоди, пока ты все не забыл, согласись, что все так и было, как я сказала. Мы же проехали три станции, а песня длится чуть более пяти минут. – сказала Галя.

– Да, точно так и есть, все верно, – подтвердил я.

– И что теперь делать? – спросила Галя.

– Не знаю, – пожал я плечами.

Мы помолчали.

– Я знаешь про что подумал? – решил спросить я.

– Про что? – переспросила Галя.

– Вот представь, что ты в гостях, – начал я.

– Так, – кивнула Галя.

– И тебе дают горячее, картошку, предположим с курицей, – продолжил я.

– А при чем тут картошка?

– Да погоди ты, слушай дальше.

– Ну, слушаю, принесли картошку с курицей. – сказала Галя.

– Так вот, ты ешь картошку с курицей, но сама ждешь торт.

– Ха, было такое.

– Во, про то я тебе и намекаю. Ты ешь картошку с курицей, и время длится очень долго, оно почти остановилось, – продолжал я.

– Точно. – кивнула Галя.

– Потому что ты думаешь про торт, – продолжил я.

– Так, а дальше? – внимательно слушала она.

– Дальше приносят торт. Но штука в том, что ты его съедаешь за минуту, а то, за чем ты охотился, мгновенно ускользает из твоих рук.

– А при чем тут торт и Свобода? Что-то я не поняла. – спросила недоверчиво Галя. – я тебе про высокие материи, а ты мне про какой-то там торт.

– А при том, что у них есть кое-что похожее.

– Что же это? – спросила Галя заинтересованно.

– Наслаждение. – ответил я неожиданно для самого себя.

– Что-что?

– На-сла-жде-ни-е! – повторил я по слогам с победным видом.

– Ну допустим, немного похоже, хотя это и разного поля ягоды – сказала Галя.

– Наслаждение, во-первых, никогда не бывает долгим, оно мимолетно, а во-вторых, после него ты всегда возвращаешься к той двери, через которую зашел, а то, что было там, за дверью, кажется тебе эфемерным и почти несуществующим. И вообще, оно от слова «Сладкое», так что связь есть, еще какая!

– Послушай, я вот чего думаю – сказала Галя.

– Что? – спросил я.

– Если у нас такое Наслаждение, здесь, прямо в метро, среди этих сотен людей, то что же там происходит у тех, кто все это придумывает?

Я напрягся, попытавшись понять, но мозг не дал ответа.

– Наверное это и есть космос, – сказал я.

– Кажется, я поняла – сказала вдруг Галя.

– Что?

– Помнишь Эйнштейна и его теорию относительности? – спросила она.

– Ну да, – ответил я.

– Недаром он написал, что все относительно, – уверенно сказала Галя.

– Ну он не совсем так написал, там еще есть скорость света и все от нее зависит, и чем быстрее летит тело, тем больше скорость, потому что масса тела становится меньше.

– А я тебе про то и говорю, мы едем в метро, слушаем Свободу, и в голове у нас свет. И проблемы будто отступают. А значит, мы становимся легче. Ведь проблемы создают тяжесть.

– Точно, так все и есть, – подтвердил я.

– Может нам за это Нобелевку дадут? – спросила Галя.

– А что, может и дадут!? – ответил я, и мы рассмеялись, глядя на окружающих бегущих по своим делам прохожих.

С тех пор, если опаздываю, я всегда включаю «Свободу», ведь теперь я знаю, что опоздать невозможно.

Мы шли по Невскому, предаваясь воспоминаниям о школе, когда чья-то тяжелая рука легла на плечо Егора.

– Здорово, чувачок.

– Ни хрена себе. Дрозд, ты что ли? Откуда?

– Так я здесь живу.

Над нами возвышался гигант в кожаных штанах с развивающимися темными волосами и с гитарой за плечами.

– Слушай, а чем тогда закончилась вся эта история? Ты же ушел из института? Мы тебя месяц искали. Так и не понял никто, куда ты пропал? – спросил Егор.

– Первые полгода был ад. Я летел в пропасть, и чем быстрее я падал, тем дальше от меня отдалялось дно. Но я знал, я знал, что ни хрена больше не хочу. Ни сопромат, ни «вышка» меня не прельщали. Я кроме музыки ничем не мог заниматься. Понимаешь, просто не мог. На все наплевать было.

Я вставал в девять утра и ложился в одиннадцать вечера. Не бухал, не водил девиц и ни в чем предосудительном замечен не был. Все это время я играл на гитаре. Понимаешь, ни хрена больше не делал, просто играл на гитаре.

На такую мелочь, как повестки из военкомата не было желания и времени хоть как-то отреагировать. Все стуки в дверь игнорировал. Да и все равно в наушниках ничего не слышно.