Эна Трамп - Возвращение Робин Гуда

– И если веры имеете с горчичное зерно… То трам-там-там… И чего-то там. Вопрос теперь стоит так. Как вообще избежать этого понятия.

Я сказал: – Не верь, не бойся, не проси.

Он посмотрел на меня. Через глаза я как будто увидел, что услышанное вошло в его голову, как в стеклянный купол, ролики там, шестеренки пришли в движение, прорабатывая, перемалывая в труху и тут же вылепливая из этого что-то такое другое. А я просто так сказал.

– У государства хуй соси, – сказал он. Взял горчицы и намазал себе жирно на холодец. Горчицу эту мы купили. И неудачно. Протухшая горчица! И такое бывает 3 3 Можно представить, что лежит в магазинах еще на двести км восточнее. Прокисший сахар, вонючая соль. . Много чего купили. Но холодец он сделал из своего. Вынул копыта из морозилки – «по пятнахе» – и варил целую ночь. – Научился, – сказал, – когда работал поваром, – расчленяя, разливая по тарелкам эту бурду. Поставил в холодильник 4 4 Я думал, никогда не застынет. В такую жару! . И вынул через час. В холодце был только чеснок еще – крупными полудольками. Никакой горчицы не надо. Но он все равно намазал. Себе – «я же тебя не заставляю». И рассказал анекдот про габровца, «сегодня съешь горох», габровец этот себе сказал, «ракию выпьешь завтра». Ракия тоже была. Я купил. Но ракия, по-местному водка (Ракию я тоже пил, когда еще мало кто ее пил. Когда тут все пили «Абсолют». Пойло пойлом. Лучше «Абсолют».), так и стояла в углу, где он ее поставил. Он собирался работать. Ночью. Какую-то квартиру. Ремонтировать. Почему ночью? Был день. Все утром собрались и уехали. Я еще ждал.

– У анархиста одного было написано на груди. Как его фамилия была? Забыл, – сказал он. И навернул эту горчицу. Она была горькая. Не горькая, как положено быть горчице – горько-кислой – горько-горькая. Но он ел. – Польская, – сказал он, поглощая холодец. – Крапивницкий. Или Малиновский? Не помню. Ему говорили – «а ты, Войнатовский» – вспомнил! – «а ты, Войнатовский, отойди!» В Питере было. Давно. Сейчас должны были вырасти… заключить перемирие с государством. Верю, не верю… А ты что любишь? А я капусту. Кому какое дело до того, что ты любишь. Хочется чего-то более определенного.

Я сказал отвязно: – Сам-то как думаешь? – Тоже анекдот: почтальон звонит в дверь, открывает мальчик лет десяти, в руке стакан вискаря, в другой сигара. Почтальон не находит ничего лучшего, как спросить: «родители дома?»

– Подожди, я закончу, – сказал он. Я не понял, про что: про холодец? – Верить, до-верие (качество, приличное дитяти), но и – у-веренность, на-верное, про-верять. Веро-ятно – тоже оттуда. Верность. На даче у меня один раз вырубилось электричество. Я поначалу обрадовался: керосинку запалил – вечером письма буду писать. Так вот к вечеру мне письма писать расхотелось. Тут что-то подобное – последствия будут, в масштабе психики, ощутимые. Я лингвистикой не занимался, но, я думаю, это оно и есть: наглядная карта того, что само по себе не виднó. Причем карта живая. Психика производит понятия, но сама от них не отделяется, связь – до сих пор – двусторонняя, она, как это… интерактивная. Фрейд, очень практически, дергал за концы в лингвистике – а формовал явления физиологии… реклама… топорно и грубо вспахивает эти участки… а до нее коллективные ритуалы, Барт об этом писал, да кто не писал. Сделаем так: я не верю. И не не верю. Я принимаю к с-ведению. Ведать – это уже не какой-то безответственный призыв – ближе к «видеть». Опора на опыт; а там, где и опыта нет – свобода входа; она же, естественно, выхода. – И второе, вот, главное. Воля. То, что имеет в основании желание, страсть, и что в основном и получает это подменное имя – манёвром легкой подтасовки. Вот это ближе к делу – ближе к делу – да? Но всё же достаточно от него далеко. В рамках имеющегося у нас времени, – наконец он кивнул на холодец, и правда, имелось всего ничего от той свиньи, – я тебе могу сказать, что нет шансов сколько-нибудь придвинуться. Из того, что уже пройдено, получаем, вырабатывается сама, – ясная мерка того, что осталось. В этом отличие нас – от тех, кем мы были столько-то лет назад. Ну так и не надо закрывать глаза. Это «не знаю» – насколько мы можем удержать его в поле внимания – это, большее чем «знаю», – это единственное, шаткое, все время ускользающее из-под ног. Всё, что у нас есть. – Он замолчал. – Теперь можно было бы вернуться к твоей… и Ивана Войнатовского поговорке. Как к отказу от торга: что там за это самое зерно дают? Но возвращаться не надо. Головой вперед. Что ты хотел сказать?

Зажужжал телефон и пополз к краю стола. За секунду до того, как спрыгнул, я прихлопнул его, как кузнечика – в горсть! – алло! – Уже нажимая, я знал, что – не то.

– Ну что ты звонишь? Я же тебе сказал – не звони! Я уже должен быть вне зоны, тут вышки сгорели, связи нет. Я же тебе говорил. …Да все тут нормально. А ты меньше в интернет смотри. Дыма… – я приподнялся на стуле и глянул в окно, – нет дыма. А у вас есть? Значит, переменился. Всё, отбой. …Нет. Матвей Щукин. Тут напротив. Лекцию мне прочитал. Нет. В доме. В квартире! В универе на филфаке! Шутка! Да не «жутко»!.. отбой, мне звонят, ты телефон занимаешь. Цалу́ю. – Я нажал кнопку удержания вызова, успев сказать мимо трубки: – Тебе привет. – А вот это было то.

– Ты где? Езжай сюда, – не в трубку: – адрес. – …Студенческая, 50. Там машина моя у подъезда, подъедешь – звони, я выбегу. Что? Шойгу сказал? Это пока ты ехал? Заебись – заголовок для статьи: «Всё уже потушили!» – Я захохотал. – Главное, чтоб без нас не потушили. На старте!

Засунул трубку в карман. Возвращаясь в кухню, как издалека. И первый раз, такое чувство, его увидел. Правильно: ночью народу было невпротык. А утром он меня загипнотизировал. Я чуть не уснул, как карп в ванне, пока этот сумрачный гений запрягал. Девять; солнце начало жарить – а прохладно и не было, с открытыми окнами с булькающим варевом над всехным храпом. Или надо говорить «всехним»? Картина Репина «Охотники на привале перед переходом через Альпы, или Банный День в Пожарной Части». Всё потело и плавилось. А холодец застывал. Копирайт – здесь: Ъ.

Он сидел, глядя в окно, и такое чувство – за мильён миль отсюда и от холодца, – туда, куда не ходят поезда, «и тильки звизды сверкают в бизиблачном ниби». Анекдот: «пошла падла впадлу на разведку». Школьный анекдот, не знаю, что значит, а смешно. Там она долго корячится над палаткой, пытаясь завалить, колышки все выдергивает. Кончается – «Там сидит бог, всё пох!» Он мне не друг; шапочное знакомство. Танька – да: по тусовке с ним шилась. Все тогда хиппи были, дружились направо и налево, будто с зеркалом за ручку, – худые, горбатые, вот с такими козлиными бородами. Потом, когда это уже закончилось, все резко помолодели. Сбрили бороды – здравствуй, новая жизнь! А осадочек-то остался. Всё, что потом проросло, в самой ходячей валюте, квартира, и новая Мазда, работа и та, что была до нее, – да всё, – на том перегное. И сейчас, когда он молчал (а мог бы между прочим спросить: как жена? – лягушка-подружка. Они трахались? Она говорила нет. В доказательство перечисляла, с кем да. Иногда кажется, она не всё договаривает. Где-то половину.) и не нужно было тужиться над репликами не в своем диалоге – только пристегнуться, откинуться, включить самописца в мозгу, – вместо того, как пластинка в режиме «заело», пытаться проделать обратную операцию: расфокусировав взгляд, сквозь теперешнее прозреть т о – на мгновенье, на раз, напоследок?.. Слишком поздно. Да, слишком много узнали, слишком много шкур с мясом сняли – с себя или с других? – слишком много съели камней, – чтобы получить – легкость, – оплатить – запредельную скорость, – и вот мчимся в лучах, среди чертей и нейтронов, молодые и пьяные, – а те, кто остались, они все давно уже умерли.