Александр Сегень - Похоронный марш

Тогда снова захочется уйти от суеты и спешки Маршальской улицы, протянуться закатной тенью по Новозаветной, где бывший монастырь и действующая до сих пор церковь, пройти вскользь по 4-й Тверской-Ямской, за которой оканчивается наш район, нырнуть в Старопитейный переулок и выплыть на улице Поколений, на которой нет еще ничего выдающегося.

А потом осень. Что может быть лучше осени? Усталая природа, роняя золото своей мудрости, подолгу жжет во дворах рукописи пожелтевшей листвы, отрекаясь от всего перед торжественным ликом молочно-белого, чистого солнца, перед светлой и холодной чистотой грядущего снега и небесного молчания. Черные зеркала омытых дождями асфальтов примут в себя ваши отражения, увенчают последними кленовыми звездами и навсегда запомнят ваши лица. Треснет, хрустнет и побежит по вычищенным догола улицам первый мороз, замелькает снег, и все начнется сначала.

История нашего района тоже замечательна. Очень долгое время его вовсе не существовало. Имелись какие-то заставы, торчал кабак на пустыре, потом и кабак сгорел. Но пруд всегда был и почему-то испокон века назывался Архимандритским. На него ездили купаться ямщики, и даже водилась рыба, а потом внезапно вокруг пруда очутились какие-то постройки, дворы, зачернели решетки оград, затопали копыта, потом копыта зацокали, стали раздаваться зазывные голоса барышень, зазвенел посудой ресторан «Бор», наконец, запел томным басом граммофон, по которому саданули ружейные залпы и одиночные выстрелы, раздалась команда, разбежались шаги по углам, потом прибежали обратно из углов, заколотили кулаки в двери, и вот, Ресторанный переулок стал переулком Веры Засулич, Псковско-Новгородская улица — Маршальской улицей в честь живших на ней двух, маршалов Советского Союза, Архимандритский пруд стал Профсоюзным, а Конторская площадь — площадью Индустриализации.

Такова история, благодаря которой возникло и само понятие «район», а наш район был назван Лазовским, в честь легендарного героя гражданской войны Сергея Лазо.

Самые старые дома нашего района окружают пруд. Эти дома раньше принадлежали буржуазии, а теперь в них размещаются райком партии, ресторан «Октябрьский», кафе «Луч», районный ЗАГС, специализированный магазин «Штефания» и дом культуры имени Лазо. До революции в здании нашего дома культуры было увеселительное заведение, причем очень дорогое, судя по размерам, а главное, по объему центрального зала для танцев, в котором размещен теперь зрительный зал на целых девятьсот мест. Во время войны здесь был госпиталь. После победы кино снова вернулось в этот дом с массивными колоннами коринфского ордера, в его душный зал, проветривающийся только через небольшое отверстие в потолке, в котором также вмонтирована люстра. Кино прижилось здесь, обрело цвет и широкий экран; не помню, какой фильм я посмотрел первым, но помню, что чуть ли не с рождения я знал, где живет кино.

— Будете хорошо себя вести, — говорила нам с Юрой наша мать Анфиса, — в воскресенье пойдем в ДК Лазо.

Но это зависело даже не от нашего поведения, а от того, хочет ли в воскресенье мать Анфиса пойти с нами в кино или она хочет с утра пройтись по достопримечательностям Старопитейного, а вечером уже ничего не соображать. Изредка мы все же ходили с ней, она брала билеты в третьем ряду, сажала нас по обе стороны от себя, и первое, что я помню о кино, это трепетное ощущение угасания света в зале, нечто мистическое, будто некий таинственный обряд, и когда экран вспыхивал, Юра начинал шумно ерзать и ликующе объявлял:

— Кинё-о! Кинё-о!

На протяжении сеанса он сидел внимательно, тихо, только в тишине размеренно шмыгал его нос, в котором каждые десять секунд случались какие-то неполадки. Когда фильм кончался, Юра оповещал всех, и в первую очередь — самого себя:

— Конес. Коне-ес.

И я тоже, считая, что так надо, говорил:

— Конесь.

Мать смеялась над нами любящим смехом, а первое, что я любил в кино, это угасание света и торжественное произнесение слова «конец».

И вот, сквозь слепую пелену непонимающего глядения на экран брызнули чувственные слезы, когда милый мой Мухтар кинулся в вагон, где засел преступник, и из вагона раздался выстрел по живому собачьему телу, а за слезами — дурак! дурак! — закричал Бальзаминов, и пошли на Иванушку Дурака жуткие корявые пни, оживленные словом Бабы Яги, «Ключ!» — рявкнули стометровые великаны Королевства Кривых Зеркал, спину Билла обожгла раздавленная ногой Вождя Краснокожих картошка, и Билл, испачканный сажей, завернутый в плотную кору нескольких слоев обоев, взмолился к Шурику: «А может, не надо, Шурик?», но безжалостный Шурик сказал: «Надо, Федя, надо», и так свистяще секанул скрытую от зрителя Федину ягодицу, что я подпрыгнул от боли на своем месте, а на экране уже высветились фонарем Геркулеса две отрубленные негритянские руки, и голос, полный ужаса, воскликнул: «Это не Америка! Это Африка! Африка!», забарабанил по зрительному залу пулемет Анки-пулеметчицы, скашивая бурьян психической атаки, и из-за леса вылетела стремительная конница Чапаева — наши! наши!.. я — Фантомас, ха! ха! ха! — так в мир моего детства, прорвав плотину раннего возраста, хлынуло кино.

Мои первые восприятия экранного мира появились на свет вместе с первыми, неуверенными надписями на стенах домов: «FAНTOMAS». Фантомаса боялись все, и все хотели быть Фантомасом. Но это звание нельзя было получить в школе, как грамоту, нельзя было стырить, как яблоко из палисадника Тузихи, а главное, его нельзя было заслужить хорошим поведением — его можно было только завоевать. Чулок на голову, воротник поднят, движения прямоугольные. Стемнело, я бегу домой с пруда в предвкушении бабкиной трепки, карманы мои полны самодельных денег, выигранных у Ляли и Дранейчика в ножички, и около подъезда меня останавливает властный и тяжкий голое:

— Ни с места!

Я оборачиваюсь, он стоит в лунном луче, лысоголовая фигура, вычерченная луной, наставляет на меня дуло пистолета.

— Я — Фантомас.

Ноги подкашиваются, и я падаю в объятья Фантомаса, который уже лезет в мои карманы и вместе с самодельными деньгами, искусно выполненными рукой Ляли, достает моего личного чижа и раскладной ножик о двух лезвиях, найденный мной в прошлую субботу прямо на проезжей части Маршальской улицы. Очнувшись, я обнаруживаю себя сидящим возле подъезда и думаю, кто же из ребят был этим Фантомасом. И ужасно жаль ножик. Да и чижа я долго обтачивал, чтоб со всех сторон был одинаковым — такой чиж никогда не даст осечки.

На другой день Серега Лукичев вернул мне ножик.

— А деньги? — спросил я.

— Деньги розданы беднякам.

— А чиж?

— Чиж? Улетел, — не моргнув глазом сказал Серега.