Александр Сегень - Похоронный марш

Она посмотрела в лицо парню и улыбнулась ему, чтобы отблагодарить. Трамвайчик оказался почти пустым, и парень подумал, что если бы они были знакомы чуть-чуть побольше, можно было бы осмелиться ее поцеловать. Они сели на скамью — она возле самого борта, он — рядом, но нерешительно, так что между ними сохранялось расстояние. Она смотрела, как мимо проплывают гостиница «Россия» и серебристая в дожде церковь Зачатия Анны. Дождь хлестал.

Вдруг сквозь сильные струи брызнуло солнце и осветило несколько десятков крошечных дрожащих кремлей, плавающих в крупных каплях дождя, которые прилипли к коже девушки и висели в ее волосах. И ему до боли в груди захотелось прикоснуться кончиками пальцев к ее плечам и шее, запустить пальцы в мокрые струи ее волос. Кремль уже остался позади, когда она повернула к нему лицо, и он увидел, как в ее глазах отразился в смешном искажении он сам и серый дом на набережной с надписью «Театр эстрады». Она сказала:

— Если хочешь меня ограбить, то зря стараешься. У меня с собой всего лишь полтора рубля. Вот они.

Она открыла сумочку и показала ему содержимое маленького кошелечка. В нем действительно было всего лишь полтора рубля. В эту минуту он увидел, что глаза у нее не черные, как ему показалось вначале, а темно-золотистые, и серый дом на набережной, к которому принялся подруливать трамвайчик, тоже становился в них золотистым. Он засмеялся и сказал:

— Я не собираюсь тебя грабить, я не насильник, не обманщик и не гордец. У меня есть масса свободного времени и денег, если хочешь, можешь располагать мной.

Она пригляделась к нему и решила, что в общем она не прочь провести пару часов в компании этого парня. И сказала:

— Мы едем дальше или выходим на этой пристани? Дождь, кажется, уже кончился. Мне больше не хочется плыть.

Когда они сходили по трапу, он подал ей руку и, прикоснувшись к ее ладони, старался как можно больше почувствовать. Рука у нее была маленькая и горячая. На пристани она встряхнула волосы, причесалась и спросила, как его зовут.

— Павлик, — ответил он и почему-то покраснел. — А тебя?

Она вздохнула, помолчала, потом улыбнулась в порыве откровенности и сказала:

— Почему-то не хочется называть своего имени. Можно, я придумаю что-нибудь? Хочешь, пойдем в Пушкинский?

— Пойдем, — согласился он, и они отправились в Пушкинский. Она взяла его под руку, от этого внутри у него все зашаталось, и некоторое время они шли молча.

— Ну что ты молчишь? — сказала наконец она. — Расскажи что-нибудь, только повеселее.

Он сделал над собой усилие, и вдруг ему стало легко и он, сам удивляясь тому, как свободно и легко он стал балагурить, принялся рассказывать какие-то смешные случаи о мужичке, который спрыгнул с седьмого этажа и чудом остался жив; о пареньке, которому в детстве часто доставалось от приятелей, и он, чтобы отомстить им, когда вырос, стал милиционером; о веселом сумасшедшем, который пел не хуже Шаляпина; о чудесном младенце, который к пяти годам вдруг превратился в негра, а к двадцати пяти полностью выцвел и приобрел европейский цвет кожи; о странном малом, обожавшем представлять из себя слепого и ходить по дворам, рассказывая о себе душещипательные истории.

Она слушала немного рассеянно, иногда смеялась, иногда делала вид, что ей скучно; наконец ей надоело, и она вежливо перебила:

— Мы уже пришли, Павлик. Нужно купить билеты.

Он понял, что его рассказы оказались не совсем уместны, огорчился, но подумал, что можно еще все исправить в музее. Там он говорил совсем мало, лишь показывал ей что-нибудь и шептал:

— Вот это мне нравится больше всего. А тебе?

Потом он совсем перестал говорить. Они бродили по залам и молчали. Он видел, что она благодарна ему за это молчание. Под раскрашенной фигурой распятого Христа она оступилась, будто у нее закружилась голова, и он поддержал ее за талию. Он совершил это с такой готовностью, потому что давно уже смотрел на ее талию и воображал себе, как он подхватил бы ее, если бы надо было поддержать. При этом ему показалось, что в сердце у него что-то щелкнуло, и он спросил:

— Ты слышала, как упала капля в святой Грааль?

В залы современного искусства они не пошли. Выйдя из музея, она сказала:

— Спасибо, Павлик, мне было очень хорошо.

Молча они дошли до памятника Гоголю. Она посмотрела, какой Гоголь довольный, будто только что пообедал в хорошем ресторане, и сказала:

— Что-то есть хочется. Может, пойдем где-нибудь перекусим?

— Пойдем. В «Прагу»?

И они пошли обедать в «Прагу», сидели наверху, на открытой веранде, пили шампанское, он заказал икру, осетрину, рыбную солянку, киевские котлеты, желе и мороженое. Он вдруг сказал:

— Послушай, я мог бы всю жизнь просидеть с тобой за одним столом и смотреть, как ты ешь.

Он слишком осмелел, подумала она и ответила:

— Какая скука — всю жизнь сидеть за столом!

— Угощайся, — сказал он. — Хочешь что-нибудь еще? Может, вина? Кофе? Ликер?

Они выпили по две рюмки ликера, у нее закраснелись щеки, а глаза стали мягкие.

— Я сегодня убежала от мужа, — сказала она. — Здорово, если бы он увидел сейчас меня здесь, на этой веранде. Ветер такой ласковый. Откуда у тебя столько денег?

— Отец оставил наследство.

— Профессор?

— Да, что-то в этом роде. Заслуженный работник кое-каких искусств.

— Все понятно. Пойдем?

Пройдя немного по Суворовскому бульвару, они свернули в сквер, где второй Гоголь, большая подбитая птица, умирал среди зелени листьев. Она вздохнула:

— Отчего умер Гоголь?

— Должно быть, был слишком хорош для своего времени… Хотя не знаю. Умер, и все.

— Бедный. И все бедные. Живут, стареют, умирают. Почему?

Он пожал плечами:

— Так надо.

— Кому? — спросила она.

— Всем, — сказал он.

— И тебе?

— И мне.

— А зачем?

— Чтобы снова жить, наверное.

— А я хочу на качели, — сказала она. Он немного покачал ее на детских качелях, потом они гуляли по Тверскому бульвару, пили фанту, потом в цветочном магазине около ВТО он купил ей гвоздики — красную, белоснежную, розовую и две пестрых. Когда сгустились сумерки, она сказала, что поедет к маме, куда-то за город, на дачу. Записала его телефон и адрес, сказав, что вскоре позвонит или зайдет. Сажая ее в такси, он знал, что никогда уже больше нет увидит ее.

Был теплый августовский вечер, он шел по улице Горького, горели огни, а небо было удивительно звездным. Он шел мимо темных скверов, озаренных памятников, озабоченных телефонных будок. Он слепо добрел до Белорусского вокзала, но здесь вдруг подумал, что она все-таки может решить позвонить ему, и помчался домой.

Дома включил телевизор и смотрел футбол — какое ему дело, позвонит кто-нибудь или не позвонит, и ему не сидится на месте оттого, что он нервничает, как бы «Спартаку» не вкатили в ворота мяч, а вовсе не потому, что ждет чьего-то звонка, да хоть бы он весь век молчал, этот чертов телефон, этот гроб с цифрами! И телефон молчал весь вечер, до самой поздней ночи, когда уж и футбол был забыт, и прочли в последний раз программу передач на завтра, и по радио отзвучали последние эстрадные мелодии.