Сами Михаэль - Виктория

— Жена, я в лицо видел смерть!

Она помогла ему вытянуться на лежанке. Дагур, напарник по загулам в злачных местах, даже испугался, не помутился ли тот в рассудке.

— Где ты был?

— На войне… Или почти что на войне, — заикаясь, выдавил тот из впалой груди. — То есть я шел на войну. Мужчины мерли от усталости, сами себя убивали турецкими пулями. Спятили от голода и гонялись за полевыми мышами, пока не отдали Богу душу в пустыне.

Обитатели дома сгрудились в аксадре и окружили его лежанку. Михаль приказала спустить ее с коврика, и Азури перенес ее на спине и усадил на скамеечку в ногах у сына. Новость облетела весь переулок, и многие из тех, у кого вырвали из семьи родственников, поспешили прийти в аксадру. Ханина сидела на полу, макала тряпочки в миску с уксусом и прикладывала ко лбу Элиягу.

— Мужа-то Нуны там не встретил?

Элиягу гневно взглянул на уважаемого скототорговца и в свойственной ему манере со злобным лицом рявкнул:

— Идиотский вопрос! Думаешь, я там плясал с Торой на Симхат Тора? [21] Симхат Тора ( ивр. — досл. «радость Торы») — день завершения годичного цикла чтения Торы. Последний осенний праздник еврейского календаря. Да я бы там мать родную не узнал!

Абдалла Нуну улыбнулся и мужественно проглотил пощечину.

— Исчез, как капля мочи в реке, и дочку мою оставил соломенной вдовой.

Элиягу на него и не взглянул.

— Один Бог знает, как меня угораздило попасть в такое место, где одна нечистая сила. Я увидал на площади мужчин, бледных, выстроенных в ряд, и солдаты с ружьями их стерегут, и турецкий офицер их считает. Стало странно, что среди любопытных — ни единого парня. Только женщины да дети, стоят, глазеют на бедняг.

— А ты не слышал, что началась война? — спросил Дагур.

Элиягу снова затрясся от рыданий:

— Да не знал я!

Ханина махнула рукой, разгоняя всех, кто теснился вокруг. Она знала про облавы на мужчин и, когда он не вернулся домой, испугалась, что его схватили. И оплакивала его втихомолку, подальше от глаз обитателей Двора, которые небось еще и порадуются на его несчастье. И вот теперь он перед ней, живой и здоровый, — распутный мужик, который превратил ее ночи в тоску одиночества и не пекся о пропитании семьи. Но даже такой муж лучше, чем мертвый. Она осторожно сняла вонючие портянки с ног мужа и благодарно омыла стопы, вернувшиеся с полей смерти, будто он оказал ей благодеяние: принял страдания на себя, чтобы избавить ее от унизительного статуса вдовы — ведь от вдовы люди прячут свои богатства, чтобы не нагнала порчу.

Элиягу уставился на девочку, которая пробилась в первый ряд и, сунув палец в рот, стояла и слушала с широко раскрытыми глазами. Он Тойю не помнил, да и не напрягался, чтобы вспомнить. Этот Двор кишел детишками, и ему не важно было, кто из них чей или чья. В этот момент все, чего он желал, это выговориться.

— Офицер выкрикивал имена мужчин. Там и евреи были. Некоторые прямо обоссались от страха.

— Так, может, ты все же видел мужа Нуны? — встрял Абдалла. — Это на него похоже.

— Заткнись! — рявкнул бедняк на богача с высоты своего мученичества. И снова пошел причитать жалобным голосом: — Был там один, чистый Амалек [22] Амалек — библейский персонаж, чье имя в иудаизме стало нарицательным для обозначения злейших врагов еврейского народа. . Вдруг как заорет на меня: «Ты Махмед, сын Али Назима из города Дивания. Встань в ряд!» У меня аж ноги подкосились. А один из офицерских ангелов-воителей хлестнул меня по лицу.

— Чтоб рука у него отсохла! — воскликнула Ханина, которая неожиданно заполучила этого мужчину полностью для себя.

Лицо его выразило признательность к ее сочувствию.

— Я заплакал. И сказал ему, что я Элиягу, сын Михали, и мне уже давно перевалило за сорок. — Его тело на лежанке вдруг передернулось, будто он вновь пережил этот страшный миг. — Офицер в ответ даже слова не сказал. А вытащил пистолет и как пульнет мне между ног. Азури, это твоя дочка?

В его сознании палец во рту Тойи как-то не вязался с ее взрослым взглядом.

— Ты, брат, все позабыл. Это же Тойя, жена Дагура. Сам ведь без продыху пил на их свадьбе.

Ханина принесла глиняный кувшин, плеснула воды на пол аксадры, помесила ладонью пыль и помазала его лоб робкими пальцами — средство от страха и шока, — будто та бешеная пуля только сейчас просвистела между ног ее мужа.

— Сержант пнул меня ногой под зад. И нам приказали двигаться, а куда — спросить мы боялись. И так нас вели по улицам, пока мы не очутились за городом. Я чувствовал, как меня уводят из собственной жизни. Гнали нас, точно скот. Всю дорогу на север. По ночам мы валились, где остановились. И потом тащились дальше, голодные, без воды. Через неделю ботинки разлезлись начисто.

И снова он затрясся в конфузном плаче.

— Мужчины, мы должны спрятаться, чтобы эти чертовы выродки нас не нашли! Больных, которые шатались и падали, оттаскивали на край дороги, и офицер, этот сын Амалека, в них стрелял, даже с лошади не слезал. А их трупы оставались на растерзание птицам. Бегите, сообщите Ривке Муслой и Наоми Халали, что они вдовы. Видел собственными глазами.

Женщины, это услышав, стали хлестать себя по лицу. Ханина, спасшаяся от такого кошмара, застеснялась своей счастливой улыбки, которой так и светилась.

— Идите, — продолжал он тем же траурным тоном, от которого волосы вставали на голове дыбом, — скажите родителям Карима Габая, и Беньямина Паталя, и Йешуа Рааля, чтобы сидели шиву по своим сыновьям.

Словно вой бури, пронесся плач женщин, окруживших его лежанку.

— Рафаэль, — прошептала сияющая от счастья Ханина, — подойди к отцу и восславь Господа за то, что вернул его нам с миром.

— А что, он здесь? — поинтересовался отец.

— Я здесь, — ответил Рафаэль почтительно, но сдержанно.

Сердце Элиягу вдруг переполнилось отеческой тревогой.

— Беги, сынок, беги, пока тебя не зацапали!

Лицо Рафаэля стало жестким, и он промолчал.

Ему показалось, что отцу, как ни странно, нравится нынешнее его положение блудного сына, вернувшегося в родимый дом.

— Когда мы выходили из города, нас в шеренге было сто восемьдесят, — сказал отец, — а за две недели у этого психа осталось меньше сотни. Люди, знавшие дело, говорили, что перед нами еще много недель похода, нам придется переходить через реки и топать по снегу, и это в таком жалком тряпье, как у нас. Потом нам раздадут ружья и поставят в шеренгу перед московитами, а они будут палить в нас из пушек. На тех, кто останется в живых, нападут казаки и саблями отсекут им головы.

— Господи помоги! — прошептала Михаль.

— Кто из вас знает, что такое жить под открытым небом? Многие померли от жары днем и от ледяной стужи ночью. Уж лучше тем, кто погиб от пули офицера. Провизия кончилась. А мы, голодные, тащились дальше. Каждый день офицер приказывал новому звену нападать на деревни и грабить у них жратву. Деревенские от нас убегали, но были и такие, что убивали наших людей из засады. Когда мы поднялись в горы Курдистана, главный нашего звена совершил огромную ошибку — покусился на пищу и дом курдского мухтара [23] Мухтар — сельский староста в Турции, Курдистане. . Вот так. С ним тут же и расправились, с ним и со всеми, кто был в его звене, — чтобы не оставлять свидетелей. Я видел перед собой дуло пистолета, а за ним каменную морду. Я закричал: «Шма Исраэль!» — и дуло опустилось и так держалось долго-долго, направленное ниже живота. А во мне кто-то рычал: «Не оскопляй меня, убей, но не оскопляй! Шма Исраэль!» Оказалось, что еврей, житель деревни, нажал на руку того самого курда и уговорил меня не убивать. Я упал на колени, и плакал, и в штаны наложил, прошу прощения. Они спрятали меня в пещере, и через несколько дней еврей провел меня к одному водоему и велел двигаться по воде до выхода к реке и потом побираться в деревнях, что идут по ее берегу, пока не доберусь до Тигра.