Сами Михаэль - Виктория

Чтобы не видеть счастья Виктории, мать торчала на кухне. Час был ранний, мясо с базара еще не принесли, и потому она праздно там сидела и почесывалась. Виктория молча оглядела обгрызенные стены, и ею вдруг овладело странное желание подойти к одной из трещин, покопаться в ней и покрутить перед матерью золотой монетой.

Когда работа была закончена, Рафаэль обвел Двор рукой и своим чистым голосом произнес:

— Будьте здоровы и мир вам всем!

Никто к ним не вышел. Безликие голоса ответили на приветствие через двери и стены. Виктории показалось, что это сам дом отозвался на его прощальные слова, и ей это даже понравилось. С минуту смотрела она в глаза своего брата Фуада, который стоял и на них глядел, и потом молча покинула свой старый дом.

В новом доме их поджидала невестка Флора, женщина, на которой с помощью денег Рафаэля женился по страстной любви Ашер, — молодая и энергичная, низкорослая, грудастая и полнотелая. Из благодарности к Рафаэлю она тут же вызвалась помогать. Мирьям предостерегала ее от излишней горячности невестки, но Виктория считала, что это Ашер поощряет жену плясать перед братом, пока тот не обоснуется и не поможет ему открыть собственное дело. Две их комнаты располагались на втором этаже дома, где проживало еще пять семей. Невестка Флора распоряжалась, указывая грузчикам, куда поставить кроватки девочек и где должен быть шкаф. Потом уселась и, подскакивая задом на матраце двуспальной кровати, стала проверять его пружины, и они с Кривым Кадури пошли хохотать. Была она хохотушкой в общине, где смешливых не жалуют. И про нее сплетничали, что в компании мужчин она и рюмочку не прочь пропустить. Виктории было удобно ко всяким таким разговорам не прислушиваться. У Кадури от хохота открывались черные дыры между гнилыми зубами и карий глаз щурился, будто подначивая тот, что с бельмом. Хохот был идиотский, но сам он был не дурак, и оттого его смех выглядел особенно отвратительно. Виктория вдруг обнаружила, что невестка малость подшофе. Лицо ее вспыхнуло, будто это она помогла ей совершить столь страшный грех — для потехи соблазнять несчастного вонючего старика и его дурачить. Рафаэль тут же отослал продавца сладких лепешек, который по необходимости был еще и грузчиком.

— Флора, — процедил он, и глаза за очками метнули молнии, — спустись к крану и ополосни свое лицо.

— А как же пудра и помада? — запротестовала та, кокетливо улыбаясь.

— Выметайся отсюда!

Она тут же превратилась в низкорослую женщину, ковыляющую на непривычно высоких каблуках. Будто тряпку, собрала на груди шелковую абайю, и глаза потускнели, и голос зазвучал сдавленно.

— Я стушила баранину с мятой и чесноком. И переложила в новую кастрюлю, которую купила вам в подарок. И красный рис тоже варится на маленьком огне, — пролепетала она, не двигаясь с места.

Рафаэль схватил ее за руку и вывел к перилам, глядящим на двор, а потом вытер руку об руку, как отряхивают пыль, и проговорил:

— В моем доме себя не ведут как проститутки.

Она кивнула и пробормотала:

— Ладно, ладно… — И со слабой покорной улыбкой спустилась, стуча каблуками.

Виктория постаралась скрыть свою ревность, так же, как старалась скрыть горечь через тридцать лет, когда эта толстая коротышка превратила свой дом на севере Натании в процветающий притон для картежников, пока она, Виктория, и члены ее семьи топтались на свалке, именуемой временным лагерем для переселенцев. Но в тот далекий день, в середине двадцатых годов прошлого века, Виктория была в ее глазах госпожой, гордо стоящей рядом со звездным мужем, а она, несчастная, отправлялась в свою затхлую комнату, где праздно валялся на кровати муж Ашер.

Через несколько месяцев ревность Виктории еще возросла, когда она услышала из соседней комнаты сердитый окрик Рафаэля:

— Не сейчас! Не здесь!

Флора долгое время уговаривала ее научиться искусству макияжа.

— Мне бы твою фигуру, такую красивую шейку и волосы! И почему тебе не подрисовать немножко глаза и не придать блеска губам? Макияж — это искусство удерживать мужчину. Ведь какая разница между твоей матерью и, прости меня, такой, как Рахама Афца? Твоя мать ходит перед мужем как в Тиша-бе-ав, а Рахама и на буднях расфуфырена, как в праздник. Это то, что мужчины любят — праздник посреди недели.

В тот день, когда Рафаэль уехал по делам со своим вторым братом Йехезкелем, Виктория, уступив уговорам Флоры, отправилась с ней в шикарный галантерейный магазин, что возле Ароздибека, и купила очень красивую коробку пудры, тюбик нежной и ароматной губной помады и черную тушь для глаз, которая, как ей казалось, похожа на цвет потолка в кухне отцовского дома. Ее позабавило бурное веселье Флоры и женское кокетство хозяина магазина. Развеселили радостные краски, а с ними и развязная вульгарность невестки, вызвавшейся сшить хозяину магазина с его гладко выбритым лицом и подрумяненными щеками черную жилетку в розовых кружевах.

Виктории, привыкшей к мужчинам, хранящим суровость облика, забавно было смотреть, как хозяин расплывается в довольной улыбке. Он в ответ предложил Флоре примерить тут же, на месте, и с его помощью изумительные шелковые трусики, которые только что прибыли из Парижа. Флора облизнула губы и сказала, что не нуждается в полумужчинах, чтобы учили ее, как надевать и снимать штаны. Она так заморочила Виктории голову, что та купила себе сумочку из мягкой кожи, шелковые чулки, флакончик духов, несколько «проститутских» (по выражению Флоры) комбинашек и даже позарилась на кокетливую шляпку с вуалью — «просто обалденную». Услыхав, сколько все это стоит, она пришла в ужас и почти отпихнула все эти роскошества, разложенные на стеклянном прилавке:

— Нет, нет, это уйма денег…

— Покупай! — подбивала ее Флора. — Твой муж будет рад, что у него женщина, а не прачка. Провалиться мне сквозь землю, если он не оближет тебя, когда все это на тебе увидит!

Легко было перешучиваться с простушкой Мирьям, не то что с этой женщиной, такой ушлой в мирских делах. Будь тут Мирьям, она бы ей ответила, что Рафаэль облизывает ее и без «проститутских» комбинашек. Потом она подумала, что вовсе не стала бы рассказывать про это Мирьям. На самом деле с того дня, как она вышла замуж за Рафаэля, они с Мирьям перешучиваться перестали. В последнее время она видела свою двоюродную сестру очень редко. Мирьям вся ушла в обжорство и мрачную обыденность жизни с Гурджи. Смерть Йегуды сильно повлияла на зятя. Сердце вдруг позвало его бросить слесарную мастерскую, податься в бейт-мидраш и посвятить себя Торе. Мирьям была вне себя от ярости.

— Мало ему, что мама стала приживалкой у дяди Азури. Быть раввином! У тебя душа нищего, живущего на подачки. Погляди, как другие мужчины деньги загребают. Раввин! Ты меня в нищету не толкай!