Борис Земцов - Украденный горизонт. Правда русской неволи

— Всего то от тебя и требуется, чтобы быть как все… Всего то… Ради того, чтобы это сказать, я тебя и навестил…

А с какой стати быть мне и здесь, и, вообще по жизни, как все? Стоп! Похоже, я на мгновение забыл, с кем мне приходится беседовать. Кстати, если Чёрный советует «быть как все», если он что-то вроде как обеспокоен тем, что я «не как все», значит… Тут надо идти от обратного… Если для Чёрного что-то не так, если что-то Чёрного беспокоит, значит это «что-то» самое верное и самое правильное… И не о чём тут полемизировать…

Быть как все? Выходит, все свои потребности свести до «закурить-заварить»? Про литературу забыть? Да и к турнику незачем подходить. Чего ради калории лишний раз тратить? До одури дуться в карты, в нарды, в «тысячу», пялиться в телевизор в «кевеэрке» [66] КВР — комната воспитательной работы. , что не выключается почти сутками?

Кстати, в термин быть «как все» здесь очень особенный смысл вложен. Немалая часть тех, кто меня нынче окружает, кто-то с деланным пафосом, а кто-то совершенно искренне говорят: я здесь дома, мне здесь комфортно. За таким признанием не только лихая арестантская бравада, но и социальные, и бытовые обоснования. Сколько их, тех, кто на воле, как здесь говорят, слаще морковки ничего не ел, кто кроме своего села, в лучшем случае посёлка, ничего не видел? Был у меня сосед по проходняку, в одно время даже семейничали — Лёша Холодок. За чифиром он такие откровения ронял — на всю жизнь запомнил. Как он больше тридцати лет прожил и ничего, кроме своего посёлка занюханного и такого же занюханного райцентра не видел, никуда не выбирался, как он круглый год никакой обуви, кроме резиновых сапог, не носил, как в его доме неделями только чёрный хлеб на столе… Только в зоне кофе, пусть растворимого, попробовал, сигареты фильтровые, с общака, понятно, курить стал, телевизор плазменный в кевеэрке увидел… А ведь способный, по-большому счёту, даже талантливый… Помню, как ему в руки учебник по немецкому для шестого класса попал, так он его за полгода весь переварил и меня потом без конца теребил: новых слов и оборотов требовал, по грамматике вопросы задавал… Выпало бы ему в другой обстановке родиться, неизвестно, кто из него вырос… А Федя Цыган? Так тот в свои сорок лет умудрялся неграмотным оставаться. Вот так: с мобилкой «на ты», а заявление на свиданку всякий раз кого-то из соседей просил написать. Как буквы называются, не знал…

Ещё и похлеще встречаются экземпляры в арестантской братии. Мне, что с учётом их потенциала, под средний уровень подстраиваться? Может быть, с учётом этого среднего уровня и внешний облик поменять? А этот облик на зоне строгого режима очень специфический. Будто существует на по подступах к лагерю специальный, особый фейс-контроль, и из всех, сюда направляемых, отбирают самых скуластых, самых ушастых. И, чтобы обязательно лоб был скошен, как лопатой срезан, и, чтобы непременно над бровями наросты выпуклые нависали, и чтобы вместо зубов или железяки белые или корешки чёрные гнилые, и много чего ещё, что за характерные черты внешности арестанта принято считать. Впрочем, разве это сейчас главное?

Снова пытаюсь всмотреться в клубящийся комок тьмы между стеной и шконарными прутьями. Чуть подстегнуть фантазию, можно увидеть там и жабий зияющий безгубый рот (таким ртом на моём суде моя судья мой приговор произносила), и громадное студенистое брюхо (главная примета моего бывшего шефа, столько сделавшего, чтобы меня посадить), и крошечную голову без шеи и плеч (чем отмечен хозяин лагеря, где я нынче обитаю). Монстр — не монстр. Упырь — не упырь. Но — точно урод, собранный, будто из деталей конструктора, из частей, принадлежащих облику моих врагов и недоброжелателей. Полагалось бы бояться эту скомбинированную уродину. Только нет страха. Скорее гадливая брезгливость, будто видишь перед собою размазанные по асфальту кишки сбитой машиной кошки.

Понятно, все эти сравнения и параллели мимо Чёрного не пройдут. Почему то он на всё это совсем не реагирует.

Вот как, оказывается, бывает: можно прожить большую, даже содержательную, вполне разумную жизнь, и при этом ни разу толком не задуматься, не уяснить себе, что такое добро и зло, что такое белое и чёрное. Вроде бы и так понятно, вроде бы и так ясно, вроде бы всё это — азбучные истины. Что-то от родителей усвоил, до чего-то сам дошёл, что-то внутреннее чутьё подсказало. Красивые слова употреблять — выходило, что старался по совести жить… Вроде как это в целом получалось. Сюда, правда, в итоге загремел, но на то свои особенные причины были, и моей собственной вины в этом нет. Да таких невиновных, сюда загремевших, здесь — добрая четверть… Это даже какой-то статистикой научной подтверждается… Вот только с какой стати всё это буду обсуждать с незваным своим гостем? Чёрный — он и есть Чёрный! Добра от него не жди! У него свои заботы (это ещё, если он всё-таки не снится мне, не мерещится). У меня — свои. Обходился я без его общества весь прожитый период биографии, обойдусь и далее… Верно, велики у Чёрного возможности, только не верю, что он помочь мне в моей ситуации сможет…

Да и нужна ли мне такая помощь? Точно, обойдусь я без таких помощников…

Кажется, прежнее ощущение себя самого и собственного тела возвращается. Я уже могу пошевелить пальцами, сжать эти пальцы в кулак, могу поднять и опустить руку. Почти машинально эта рука опускается, сначала касается пола, потом нащупывает стоящие рядом ботинки.

Те самые арестантские коцы [67] Коцы (тюремн.) — арестантские ботинки. . Верно, гулаговского ещё образца. Те самые, в которых зимой ноги стынут могильным холодом, а летом преют заживо. Впрочем, сейчас не до особенностей экипировки современного российского арестанта. Куда актуальней, что ботинки эти весом своим гантели напоминают. Угодишь в таких башмаках в реку — ни за что не выплыть, утянут на дно. Вот оно — то «тяжелое», о чём совсем недавно вспоминал, чего тогда так не хватало.

Только бы не промахнуться, только бы не задел ботинок за железяки задней стенки шконаря… Попасть надо непременно в не такой уж широкий зазор между горизонтальной, параллельной полу, железякой, на которой обычно сушится стиранное арестантское барахлишко, и днищем пальмы (так на здешнем языке называют второй ярус двухэтажного шконаря)… Хорошо, что я не левша, и коцы оказались с правой стороны… Хотя, был бы левша, наверняка по-другому отнёсся ко мне тот, кого обозначил настораживающим и отталкивающим прилагательным «чёрный», и совсем другим был сценарий этой встречи.

Чуть приподнявшись, размахнулся, на мгновение задержал поднятую вверх руку с башмаком. Прицелился в самую середину лохматого клубящегося комка. Бросил. Не задел прутьев задней стенки шконаря. Кажется, попал. Удивительно — никакого звука не последовало. Ни сразу.