Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

Перевод Л. Фоминой.

© Neue Deutsche Literatur, 1975, № 1.

О, это было чудесное торжество, мы потом еще долго говорили о нем. Играл наш маленький школьный оркестр, и звучали стихи. Ему дарили букет за букетом — родители и учителя. Когда запел хор, все немного растрогались — учителя, родители и даже ученики, которых обычно ничто не могло растрогать, но особенно расчувствовалась супруга старого управдома, сморкавшаяся в большой голубой платок. Единственно, кто, казалось, совсем не был растроган, так это он сам. Со словами благодарности он принимал букеты, набирая больше, чем мог удержать в руках, — гвоздики, астры, опять гвоздики… Растерявшись от такого обилия цветов, он улыбался. Никто не мог поверить в то, что ему исполнилось целых шестьдесят пять лет. Да и он сам, наверное, не верил в это.

Директриса держала речь. Она говорила иначе, чем на педсовете: очень ласково, сдержанно и просто, так что все, включая малышей, прекрасно ее понимали. В зале было тихо. Она сказала, что все прошли его школу. Не только ученики, но и учителя. Нет ни одного человека во всем этом зале, кто бы не прошел его школу. Некоторые из пришедших сюда отцов и матерей, чьи дети недавно сели за парты, сами когда-то ходили к нему в первый класс. Вот уже более четверти века он неразрывно связан с этой школой, из года в год ведет первые классы. Прежде, до и во время войны, он вовсе не был учителем. Он был столяром. В одну из бомбежек он потерял жену и детей, и судьба занесла его в наш город, и здесь он стал учителем и всегда оставался учителем первых классов; он почти никогда не пропускал занятий, и, если бы сегодня, да, да, сегодня, в этот самый день, вы и многие учителя нашей школы вновь оказались его учениками, вы бы признали его ментором, а ментор — это примерно значит учитель из учителей.

Директриса была не особенно велика ростом. Скорее, даже мала. Маленькая и толстая. Не знаю почему, но, когда я имею с ней дело, мне лезет в голову одна и та же мысль. «Она еще вырастет, — думаю я в таких случаях, — она обязательно вырастет». И пока она говорила со сцены, я думала о том же. «Она еще вырастет», — думала я. Так мне было легче терпеть ее.

Когда я протянула ему цветы, у меня сдавило горло. Он махнул рукой и даже не дал мне рта раскрыть, и так, мол, все ясно, оставь свои телячьи нежности.

После торжественной церемонии в актовом зале мы собрались в учительской, где, разлив по бокалам вино и чокнувшись с ним, принялись вскоре за анекдоты. Он рассказал об одном карапузе, которого он как-то спросил: «Сколько будет шестью семь?» Тот вытаращил глаза. «Итак, сколько же?» А карапуз в ответ: «Ты что, сам не знаешь?» А другой первоклашка, которого он вызвал к доске, взмолился: «Только не сегодня, господин Шаденальд». Учитель ему: «Ну-ка встань». — «Только не сегодня», — ответил клоп, выскочил в туалет и заперся в кабинке. «Открывай сейчас же!» — «Только не сегодня!»

Весь его репертуар был нам давно известен, но все же мы посмеялись. Мне запомнилось, как он сказал: «В прежние времена школа была другой, тогда проказничали и шутили, а теперь с каждым годом становится скучнее. Раньше было легче, потому что было труднее. Нам казалось, что все еще впереди».

Вскоре веселье улеглось, и разговор принял деловой тон. Речь зашла об отметках и дисциплине. Учителя не созданы для праздников. Он говорил вместе со всеми.

Посидели мы недолго. Он сказал, что завтра нам снова на работу. А ему уже не придется. Он улыбался. Чего нельзя было сказать про нас. Он посмотрел на часы и попрощался с каждым за руку. Мы вызвали такси и помогли ему снести вниз цветы и огромный пакет с орехами, наш подарок. Мы помахали ему вслед. Догадался ли кто-нибудь из нас заплатить за такси?

Потом мы еще долго говорили об этом дне и об этом человеке. Не только говорили, но и думали; наверняка каждый из нас не мог не думать о нем. О его судьбе. Этот день не только ему, но и всем нам приоткрыл глаза на то, чего можно легко не заметить в беготне по надраенным полам вестибюлей, в оглушительном грохоте звонков и занудной проверке тетрадей, — на то, какая прекрасная и важная у нас профессия, быть может, вообще самая прекрасная и самая важная на свете.

Но вскоре вновь наступили будни, серые, как мел, и унылые, как чернильная клякса. Да еще и его не было с нами. Словно брешь образовалась. Стало совсем пусто. В пепельницах и корзинах учительской не было больше ореховой скорлупы. И его лица, все еще гладкого, без единой морщинки, его лица с белоснежными зачесанными назад волосами, тоже не было. Но потом мы перестали ощущать, что нам чего-то не хватает.

Мне достался один из его классов. Первый мой урок состоялся в четверг. За день до этого, как раз в ту среду, когда мы торжественно проводили его на пенсию, он еще сам вел урок в этом классе, последний урок в своей жизни. И эта среда, когда его чествовали, наградили почетным значком и он закончил преподавательскую деятельность, была одновременно днем его рождения. Днем его шестидесятипятилетия. Догадался ли кто-нибудь из нас заплатить за такси? В этот день он ушел на пенсию. И никогда больше не возвращался в школу. Он ушел, не закончив учебный год. Даже календарный год. Даже месяц. Даже неделю. Ровно в середине недели он навсегда простился со школой. Странно. Об этом не было речи в официальной речи. В среду ему исполнилось шестьдесят пять, ровно в середине недели он положил мел, чтобы никогда к нему больше не прикоснуться. Он вполне мог бы продолжать занятия до субботы, или хотя бы до конца месяца, или хотя бы до начала летних каникул. Чем дольше я раздумывала над этим его решением, тем удивительнее оно мне казалось.

С его классом мне пришлось поначалу туго, но это-то было как раз в порядке вещей. Другие учителя, которым достались его классы, наверняка оказались в том же положении. Долгое время я никак не могла найти с ребятами общий язык. Я стала резкой. Я снова почувствовала себя беспомощной, зареванной выпускницей пединститута и вспомнила те дни, когда он часто и по-отечески поддерживал меня, колол мне в учительской орехи и говорил, все образуется, девочка, увидишь, все у тебя будет в порядке, на, возьми еще орешек, орехи полезны для нервов. Я припоминаю, как однажды выбежала из класса и без стука влетела в кабинет к директрисе. Меня душили рыдания. До сих пор в ушах стоит гул, ровный, тихий гул в классе, по сей день я вижу тридцать закрытых детски:: ртов, тридцать пар пристальных, как никогда серьезных, больших и невинных детских глаз. Сперва я делала вид, будто не обращаю на шум ни малейшего внимания. Я попыталась собраться. Сосредоточиться на материале. Вызвала какого-то мальчика к доске. Мальчик что-то отвечал. Я надеялась, что гул, этот непрестанный, до боли надоедливый гул, смолкнет. Он не смолкал. Ни тогда, когда говорил ученик, ни тогда, когда говорила я. В классе стоял гул. Неумолчный гул. Я подумала, что у меня поехал чулок. Но чулки были целы. Я попросила тишины. Я сказала, что если вы, может быть, думаете… Я сказала, что не позволю устраивать из урока балаган. Если вы, может быть, думаете… Я потребовала, чтобы они немедленно прекратили шуметь. Они все равно шумели. Я заорала. Заорала на них. А потом выбежала из класса. Это было, когда я только окончила институт, в первую четверть учебного года. Директриса предложила мне сесть. Сама она осталась за столом. Успокоившись, я сказала ей, что с меня хватит. Да. Хватит. Я увольняюсь. Чтобы никогда не быть больше учительницей. И вообще не видеть школу. Пойду в ясли или детский сад. Или еще куда-нибудь. А может, вовсе уйду из системы образования. Так вот.