Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

И там она была ХЕДВИГ. Она приходила, когда уже темнело, в своих потертых и вытянутых джинсах, засунув руки в зеленое пальтишко. В дверях останавливалась, обводя взглядом присутствующих, и делала приветственный жест. Там всегда кто-нибудь был, кого она могла приветствовать. Они называли это: «Выход Хедвиг».

Винцент, как правило, приходил значительно позднее: я студент, и у меня мало времени, не то что у трудящегося народа, который представляла здесь Хедвиг, считал он. Он уводил ее от вермута и сигаретного дыма; с головокружительных высот глубокомысленных разговоров о боге и мироздании они спускались на заснеженные улицы.

Раз в неделю Хедвиг ходила рисовать, чаще всего потому, что этого хотел Винцент; ей все эти бесконечные глиняные кувшины, яблоки и прочие предметы в различных положениях быстро надоели. В конце недели она бывала у Винцента, они много любили друг друга, и он часто ее рисовал. При случае Винцент пытался наставить ее на путь истинный, причем под этим он подразумевал то же, что и мать.

Как только в марте первые солнечные лучи упали на стульчик Хедвиг, она почувствовала себя неспокойно. Она уже не могла видеть свои цифры, не могла больше выслушивать разглагольствования секретарши о том, как не повезло с сыном одной из сотрудниц: ужасно грубый парень, так кричит, что дрожат стены в их уютной и с таким трудом заработанной кооперативной квартире; она уже едва отбивала атаки главного бухгалтера, который вопреки всем представлениям о бухгалтерах был еще потрясающе молод, к тому же не подозревал о существовании Винцента (хотя, по мнению компетентных сотрудниц из их отдела, это не имело никакого значения) и потому, следовательно, каждый день вертелся возле стола Хедвиг: «Ну что, коллега, вы все еще бредите искусством или вам уже нравится у нас?» Короче говоря, выдержать все это было невозможно.

Несколько недель продолжался период душевного смятения и бунта, вдобавок к этому снова похолодало, с неба сыпал снег. За это время Хедвиг перессорилась чуть ли не со всеми коллегами. Но однажды, когда вновь пригрело солнце, она постучалась в дверь отдела кадров и с сияющим лицом заявила об уходе. Начальник отдела кадров не сияла: сначала была довольно сурова, потом по-матерински ласкова — ни то, ни другое не подействовало. Характеристика, выданная Хедвиг, оказалась, как и следовало ожидать, не блестящей, но это было последнее, что ее могло бы еще огорчить.

Легкой походкой она вышла через проходную.

Ах, Винцент, я летела оттуда как на крыльях. Лишь воспоминание о коллеге, начальнике отдела, несколько отягощало ее крылья, воспоминание о последних словах, приветливых и полных понимания: «Ни пуха тебе, перелетная птичка, не жалей ни о чем». «Хотелось бы его нарисовать, — неожиданно вслух подумала Хедвиг в один из безмолвных часов с Винцентом. — Или сделать графический портрет».

Вообще графика была очередной идеей. Крылья сравнительно легко донесли Хедвиг домой, но они надломились под тяжестью тихо произнесенных матерью слов: «Что же ты теперь хочешь делать? Какие у тебя еще идеи?»

Вопрос не оставил Хедвиг равнодушной, прежде всего потому, что мать спросила тихо и со слабой надеждой в голосе. Но умный человек ни в каких житейских невзгодах не падает духом.

«Отпуск, отличный и длительный отпуск», — заявила она своей милой матери с оптимистической улыбкой. Мать отвернулась, окаменев, она просто не могла смеяться. Теперь целыми днями в доме царила тишина.

Как в могиле, поясняла Хедвиг в «Эссо». Но что сделано, то сделано и ничего не воротишь.

Так шли дни за днями, пока Хедвиг после размолвки с Винцентом не отважилась наконец перейти в генеральное наступление. «Дорогая моя», — горячо заявила она, обвив руками шею матери, и тотчас пустилась развивать свою новую идею.

Итак, она хочет заняться графикой, с сентября, пять лет учебы, и она возьмется за дело в самые ближайшие дни. «Ты только представь себе: я смогу потом устраивать выставки», — загадочно шептала она матери, И она, Хедвиг, будет приводить на эти выставки свою обожаемую мать, посетители будут перешептываться между собой, указывая на нее: «Смотрите, это мать художницы».

В школе Хедвиг неохотно занималась математикой. Но помимо расчета заработной платы, она усвоила и то, что кратчайшее расстояние между двумя точками составляет прямую. В этом плане она рассматривала и очередную попытку поступления в институт. На этот раз она решила действовать иначе, чтобы добиться успеха.

Хедвиг слышала об одном маститом художнике, он был влиятельным человеком в институте и как будто даже преподавал там. Друзья по «Эссо» ей как-то показывали его. Таким образом, прямая должна была вести к этому художнику. Ничто в тот день не могло противостоять ее воле, и она без задержки добралась до его мастерской.

Окинув взглядом мастерскую, и прежде всего самого художника, Хедвиг изложила свое дело. После этого, очевидно, и художнику показалось небезынтересным взглянуть на нее, что он, собственно, и сделал, не скрывая любопытства.

Да, но ему не мешало бы для начала увидеть ее работы, сказал художник с плохо скрываемой усмешкой. Ну конечно, Хедвиг придет еще раз. Впрочем, выпить немного коньяку, который он покупает, разумеется, не в местном магазине, она не откажется и сегодня. После второй рюмки он в рассеянности завладел ее рукой — и у больших людей бывают маленькие слабости, Хедвиг уже воображала себя на пути к великим свершениям. Итак, он играл ее рукой и говорил о задачах художника в социалистическом обществе; после третьей рюмки Хедвиг ушла.

В следующий раз она принесла с собой папку с глиняными кувшинами, яблоками и подсолнухами, которые рисовала без особой любви и радости.

Художник долго и внимательно их рассматривал. Хедвиг казалось, что под его взглядом яблоки сморщивались, а жалкие цветы еще больше блекли.

Потом он долго распространялся о двух вещах — собственно говоря, это разные вещи, и одна не вызывает возражения, даже напротив, но что касается другой, а именно ее учебы, то это решает комиссия, и, может быть, в данном случае Хедвиг следует прибегнуть к обычному, общепринятому способу, но, как он уже говорил, его волнует другое, оно волнует, так сказать, его сердце, — он еще предложил коньяк, от которого Хедвиг снова не отказалась, но потом, однако, заявила, что должна идти; разумеется, она ничего не обещала, и он ничего не обещал, и она, естественно, ушла со своими кувшинами, яблоками и подсолнухами.

«Может быть, я должна была спать с этим стариком, чтобы попасть в институт», — говорила Хедвиг потом, осенью, на редкость язвительным тоном. Она сидела в это время в обществе непризнанных гениев, своих друзей по «Эссо», те в ответ отрицательно качали головой и смотрели на нее с некоторым благоговением — ведь у нее была возможность сблизиться с художником. Когда Хедвиг все это рассказывала своим друзьям, она пыталась забыть, с каким пренебрежением смотрел художник на ее жалкие кувшины. Но даже в самые неприятные для нее минуты она не хотела быть несправедливой, поэтому добавила: «Но его собственные картины вовсе не так уж плохи».