Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

Через два часа Хедвиг переступила порог соответствующей комнаты, и там действительно оказался мужчина, но все было напрасно.

К сожалению, сказал мужчина, растягивая слова, как жевательную резину — сухарь, подумала Хедвиг, — к сожалению, повторил он, три заявления на одно место, все хотят быть художниками-декораторами, гримерами. Он с явным огорчением покачал головой. Потом, она слышала, он говорил об эстетическом воспитании, о молодых людях и — видя, что она остается равнодушной, — о производственном стаже, жизненном опыте и, наконец, о возможностях на следующий учебный год. Да, и вы знаете, ваши оценки и представленные эскизы — он сделал многозначительную паузу; можешь не продолжать, дядя, подумала Хедвиг и больше уже не слушала. Но, заметив, что она медлит с уходом, он добавил в утешение: в сентябре она может спросить еще раз — это она услышала, — бывает, что остаются свободные места. В благодарность за это она улыбнулась ему.

В течение десяти дней слова «дяди» из Художественного института — молодые люди, эстетическое воспитание и прежде всего благодарная работа — не сходили у матери с языка. Ради искусства она была готова на все, даже игнорировать косые взгляды соседок.

К тому же мать оказалась неплохим агитатором, библиотекарша с ее фабрики согласилась отыскать все, что относилось к теме «эстетическое воспитание», и через неделю она притащила домой груду толстых книг. В конце концов, речь шла о будущем дочери.

На десятый день вечером Хедвиг села за большой кухонный стол, где до сего времени выносились все великие решения. Мать в ожидании сложила руки. Когда Хедвиг исписала три листа бумаги, пытаясь обосновать свое желание учиться, и добралась до третьего предложения, когда мать, уже сонная, с трудом удерживала голову, падавшую на грудь, Хедвиг решительно спросила: «Неужели ты можешь представить меня в роли учительницы?» И мать, подумав, вынуждена была чистосердечно признаться: «Нет». Эстетическое воспитание и молодые люди умерли короткой легкой смертью, три листа бумаги последовали за ними.

Хедвиг решила устроить продолжительные каникулы, уж их-то она себе заслужила. Каникулы, и непременно с Винцентом, у которого не было подобных забот и который уже четыре семестра проучился в том самом институте, куда Хедвиг рвалась с таким упорством и — как утверждал Винцент — с весьма скромными способностями. В отместку Хедвиг говорила каждому, кто только ее выслушивал, что Винцент болтун.

Итак, Винцент, которому еще в колыбели родители придумали имя и профессию, окончил полных четыре семестра, и, как полагали умные люди, очень успешно. Для других же весьма наглядным доказательством успехов Винцента служила его пышная рыжеватая бородка.

Четыре недели каникул Винцент и Хедвиг провели, как полагается, на море. И эти недели вернули Хедвиг душевное равновесие, в котором она пребывала до получения вышеупомянутого письма.

Через несколько дней Хедвиг снова отправилась в путешествие, правда уже не на четыре недели, но все же на довольно продолжительный срок, и одна, без Винцента. Художник был на практике, на каком-то сталелитейном заводе, что у Хедвиг, разумеется, вызвало ироническую усмешку.

Несколько потрепанная — Хедвиг сказала: обшарпанная — и без гроша, что она тактично дала понять матери, Хедвиг вернулась домой. И что удивило Винцента — не стала на сей раз расписывать ему свое путешествие со всеми подробностями, а ограничилась несколькими отрывочными фразами.

Вид у нее с каждым днем становился все более цветущий, прямо рекламный плакат: проводите отпуск дома. Мать же все чаще возмущалась: «Тебе просто не хватает отца, уж он бы не дал тебе бездельничать. Неслыханная лень, да разве я была такой в твои годы? Учись или иди работать».

Это было уже слишком. Хедвиг необходимо было несколько дней на размышление. Тема: отец. Его никогда не было, во всяком случае в мыслях и в воспоминаниях Хедвиг. Единственное, что неизменно вызывало ее благодарный глубокий вздох, — это мысль о восемнадцатилетней дружбе с матерью. Даже переводы, которые они ежемесячно получали, в сознании Хедвиг не имели отношения к этому незнакомому отцу.

Он ушел, вероятно, потому, что ему очень скоро надоела их не совсем идиллическая семейная жизнь. Впрочем, этого Хедвиг точно не знала, она могла только предполагать на основании кое-каких наблюдений. Но это ее мало интересовало, чтобы прямо спрашивать у матери. Однако дело, как видно, обстояло неважно, если мать взывала к этому воображаемому отцу и выговаривала ей за то, что она бездельничала. Так что предстояло действовать самым решительным образом: учиться было уже поздно, в институт она больше не заходила — в конце концов, надо иметь гордость. Следовательно, оставалось одно — из необходимости сотворить добродетель. Это значило пойти работать на производство, а именно на то самое предприятие, где они проходили политехническое обучение, которое не раз проклинали тогда, в средней школе, но — как любила повторять мать — из каждого дела можно извлечь пользу, так и из этого: теперь предприятие даст ей работу.

«Кажется, наступает зима, вновь возвращаются перелетные птицы», — сказал ей как-то в один из первых рабочих дней ее коллега, начальник отдела, и посмотрел при этом на термометр за окном. Хедвиг не знала, как следовало к этому отнестись, пожалуй, лучше всего никак.

И так она просидела всю зиму на своем стульчике — служебном месте, означавшем все и ничего: экономист по снабжению и сбыту. В серые дни — была зима, и серых дней было больше, чем ясных, — эта работа казалась ей едва ли не самой подходящей. И если бы дети из их дома вздумали дразнить ее «торговкой», она могла бы даже счесть это ужасно остроумным.

Каждое утро ровно в семь она неслась к проходной своего предприятия. Приходить раньше ей казалось не совсем скромным, а о том, чтобы она не опаздывала, заботилась мать.

Пройдя соответствующую подготовку, Хедвиг стала заниматься расчетом заработной платы.

В буквально считанные дни вид ее заметно поблекнул. Где бы она ни появлялась, она у всех вызывала сочувствие. «Ах, Винцент, я вижу одни только цифры, — пожаловалась однажды Хедвиг. — Как будто меня осудили на то, чтобы всю жизнь сидеть там и писать эти цифры…» И она наглядно показала ему, чем ей приятнее было бы заниматься.

Но скоро она привыкла. Раза два-три в день она прохаживалась по предприятию, приносила кофе, болтала то с одним, то с другим, и день проходил незаметно — ко всему можно приспособиться.

Вечера она проводила в «Эссо», в том самом, что остальным людям известно под названием «Эспрессо» [30] Маленькое кафе, закусочная. . Там она находила все, что делало ее жизнь полноценной после девяти часов сплошных цифр.