Стивен Кинг - Стивен Кинг идет в кино (сборник)

Он посмотрел на дверь: четкий, безупречный прямоугольник. Пробурчал что-то неразборчивое, вставил ключ в замочную скважину, повернул. Дверь открылась. Майк вошел. Дверь не захлопнулась за ним, пока он искал на стене выключатель, не оставила в полной темноте (кроме того, сквозь окно проникал отсвет огней многоквартирного дома, высящегося напротив отеля). Выключатель он нашел. Когда нажал на клавишу, вспыхнули лампы подвешенной под потолком хрустальной люстры. Зажегся и торшер у стола в дальнем углу комнаты.

Окно располагалось над столом, чтобы тот, кто сидел за ним, мог оторваться от работы и взглянуть на Шестьдесят первую улицу… или спрыгнуть на Шестьдесят первую улицу, если вдруг возникнет такое желание. Только…

Майк поставил чемодан на пол у самого порога, закрыл дверь, нажал клавишу «RECORD». Загорелся маленький красный огонек.

– По словам Олина, шесть человек выпрыгнули из окна, в которое я сейчас смотрю, – начал Майк, – но этим вечером я не собираюсь нырять с четырнадцатого, простите меня, с тринадцатого этажа отеля «Дельфин». Окно забрано стальной или железной решеткой. Безопасность лучше еще одних похорон. По моему разумению, 1408-й относится к категории номеров, которые называются полулюкс. В комнате, где я нахожусь, два стула, диван, письменный стол, стойка с дверцами, за которыми скорее всего телевизор и мини-бар. Ковер на полу ничего особенного собой не представляет, можете мне поверить, не чета персидскому в кабинете Олина. На стенах обои. Они… один момент…

В эту секунду раздается очередной щелчок: Майк вновь нажимает на клавишу «STOP». Собственно, вся запись фрагментарна, состоит от отдельных отрывков, чем разительно отличается от более чем ста пятидесяти кассет, ранее надиктованных Майком и хранящихся у его литературного агента. Более того, с каждым новым отрывком меняется голос. Если начинал диктовать человек, занятый важным делом, потом он уступает место другому человеку, совершенно сбитому с толку, плохо соображающему, который, того не замечая, уже разговаривает сам с собой. Рваный ритм записи в сочетании со все более бессвязной речью у большинства слушателей вызывает тревогу. Многие просят выключить пленку задолго до того, как запись, очень короткая, подходит к концу. Словами невозможно адекватно передать нарастающую убежденность слушателя, что диктующий эту странную запись если не сходит с ума, то определенно утрачивает связь с окружающей его реальностью. Но даже эти слова дают понять: в номере 1408 что-то происходило.

В тот момент, когда Майк выключил мини-диктофон, он заметил картины на стенах. Их было три: дама в вечернем туалете двадцатых годов, стоящая на лестнице, парусник, летящий по волнам, и натюрморт с преобладанием желтого и оранжевого цветов: яблоки, бананы, апельсины. Все под стеклами и скособоченные. Он хотел упомянуть о них, но подумал: а стоит ли наговаривать на пленку про три скособоченные картины? Ведь и про перекошенную дверь хотел наговорить, да только выяснилось, что дверь совсем и не перекошена, просто в какой-то момент его подвели глаза, ничего больше.

Левый верхний угол картины с дамой на ступенях опустился как минимум на дюйм относительно правого. Точно так же висел и парусник, с борта которого пассажиры наблюдали за летающими рыбами. А вот у желто-оранжевых фруктов, Майку казалось, что они освещены жарким экваториальным солнцем, солнцем пустыни, каким рисовал его Пол Боулс, левый верхний угол поднимался над правым. Взгляда, брошенного на картины, хватило, чтобы вновь появилась тошнота. Его это не удивило. Срабатывал рефлекс на определенную ситуацию. Он столкнулся с этим на «КЕ-2». Тогда Майку объяснили, что со временем человек привыкает к качке и «морская болезнь сходит на нет». Но Майк не провел в море достаточно времени, чтобы адаптироваться к качке, да, пожалуй, и не хотел. Вот и не удивился, когда скособоченные картины в гостиной номера 1408 вызвали у него рецидив морской болезни (в данном конкретном случае ее следовало бы назвать сухопутной).

Стекла картин покрывала пыль. По одному он провел пальцами, какое-то время смотрел на две параллельные полосы. На ощупь пыль казалась жирной, склизкой. «Как шелк перед загниванием», – пришло на ум, но и это сравнение он не собирался оставлять на пленке. Откуда он мог знать, каков на ощупь шелк, который вот-вот сгниет? На такие сравнения способен только пьяный.

Поправив картины, он отступил на шаг и вновь внимательно всмотрелся в каждую: женщина в вечернем туалете у двери, ведущей в спальню, пароход, бороздящий одно из семи морей, слева от письменного стола, и наконец, отвратительно нарисованные фрукты у стойки с телевизором. Он ждал, что картины вновь скособочатся, а то и упадут на пол, как это случалось в фильмах вроде «Дома на холме призраков» или в некоторых сериях «Сумеречной зоны», но они висели ровно. При этом он признался себе, что не удивился бы, если б картины скособочились. По собственному опыту знал, что повторяемость заложена в природе вещей: люди, которые бросили курить (не отдавая себе отчета, он коснулся сигареты за ухом), хотят взяться за старое, картины, провисевшие скособоченными со времен, когда Никсон был президентом, стремятся вернуться в привычное положение. «И так они провисели долго, двух мнений тут быть не может, – думал Майк. – Если я сниму их со стен, то увижу за ними более темные, не выцветшие участки обоев. Может, полезут и какие-нибудь жучки-червячки, как бывает, если выворачиваешь из земли камень».

Он и сам не знал, откуда взялась эта шокирующая, отвратительная мысль, но перед мысленным взором возникли слепые белые черви, как гной, выползающие сквозь прямоугольники обоев, прикрытых картинами.

Майк поднес мини-диктофон ко рту, включил его на запись, сказал: «Такие мысли появились у меня в голове стараниями Олина. Он изо всех сил пытался напугать меня, сбить с толку, дезориентировать, и ему это удалось. Я не хотел…» Не хотел чего? Об этом можно только догадываться. Потому что на пленке следует короткая пауза, после которой Майк Энслин говорит ясно и отчетливо, чеканит: «Я должен взять себя в руки. Немедленно», – и следует щелчок выключения записи.

Он закрыл глаза, четыре раза глубоко вдохнул, задерживая воздух на пять секунд, прежде чем выдохнуть его. Раньше ничего похожего с ним не случалось: ни в домах, где вроде бы обитали призраки, ни на кладбищах или в замках, славящихся тем же. Какие там призраки, скорее речь могла идти о том, что он обкурился низкокачественной травкой.

«Это проделки Олина. Олин загипнотизировал тебя, но ты вырвался из его чар, – послышался в голове внутренний голос. – Ты должен провести чертову ночь в этом номере, и не только потому, что в более интересном месте ты еще не бывал (даже без Олина ты близок к написанию лучшей истории десятилетия о призраках). Главное, ты не должен дать Олину выиграть. Ему и его лживой байке о тридцати людях, которые вроде бы здесь умерли, они не должны победить. Ты окажешься на коне – не он. Поэтому глубокий вдох… выдох. Глубокий вдох… выдох».