Анатолий Салуцкий - Немой набат

Недели через две по пути на Московскую биржу Иван протянул Подлевскому лист бумаги с чертежиком:

— Аркадий Михалыч, адрес Горбоноса.

— А телефон?

— Нету телефона. Агапыча не стало, фунфуриком траванулся. Пришлось выслеживать, он на Чистых живет, я так и думал.

— Молодец, Иван. — Разглядывая чертежик, подумал вслух: — Под каким предлогом к нему завалиться?

— А этого, Аркадий Михалыч, мне знать не дано. Кажись, он не такой крутой, как раньше. Возраст! Музыкант к тому ж, я и не знал.

— Что значит музыкант?

— С инструментом в холщовом мешке ходит. Не понял, труба или тромбон. Видать, в духовой компашке на похоронах халтурит. Один-то — труба ли, тромбон — кому нужен? Я у метро дежурил, пока не засек. А уж до дома проводить — раз плюнуть.

— После биржи подвезешь, чтобы место понять.

Несколько дней Аркадий прикидывал, под каким соусом навестить Горбоноса. Пытался через знакомых узнать телефон — тщетно, городского нет, а мобильный без фамилии недоступен. Правда, Иван слегка развеял опасения: образ матерого уголовника, который рисовался сперва, смягчился оркестровой халтурой на похоронах. Знать, не бандитской добычей живет, завязал. Обдумав разные варианты, Аркадий пришел к выводу, что лучше играть от обороны. Оставался без ответа главный вопрос: зачем? На него он не мог ответить самому себе, а коли задаст его Горбонос, тут уж держись, старичелло, придется импровизировать.

Жил Горбонос на Чаплыгина, в старом двухэтажном доме, чудом устоявшем в центре Москвы, на задворках квартальной застройки. «Не втиснуть сюда новую элитку, вот его и не трогают», — думал Аркадий, с чертежиком в руках угадывая нужный подъезд, — их тут несколько, неказистых строений, останков подохшей эпохи. Поднялся на второй этаж, там одна дверь, надавил на звонок и ждал, пока не послышался старческий женский хрип:

— Хто?

— Меня зовут Аркадий Михайлович Подлевский, — сказал четко, громко. — Хозяин дома?

За дверью тишина. Аркадий уже хотел звонить снова, как услышал грубоватый мужской голос:

— Кого надо?

— Я Аркадий Михайлович Подлевский, сын Михаила Алексеевича. Хочу с вами поговорить.

— О чем?

— Об отце.

Снова настала тишина, и Аркадий понял: его впустят, но предварительно подготовятся к внезапному визиту, что-то припрятав или, наоборот, выставив напоказ. Он поступил бы так же, и это была его жизненная тактика: оценивать действия других по собственным намерениям. Обычно такой подход срабатывал, хотя бывали случаи, когда выходило с точностью до наоборот — как молотком по пальцу. Но те случаи научили Подлевского сортировать людей по критерию «свой — чужой», имея в виду какой-то особый вид бездуховного родства.

Наконец громыхнул засов, повернулась уключина, и перед Аркадием предстал тот, кого он предполагал увидеть, даже лицо показалось знакомым. Оба внимательно разглядывали друг друга. Потом хозяин, в потертой синеватой рубашке в клетку, какие раньше называли «Привет из Малаховки», бросив взгляд на модные светло-серые челси гостя с темными резиновыми вставками на щиколотках, спросил:

— Как меня нашли?

— Агапыч помер. Пришлось выслеживать. — Каждое слово было смысловым, и Горбонос оценил это, жестом пригласил войти.

Они прошли в левую комнату, где стояли квадратный обеденный стол под цветастой клеенкой и два стула. Аркадию показалось, что эта удручающе скудная обстановка спешно подготовлена после звонка в дверь. Едва присел, Горбонос в лоб спросил:

— Кто выследил?

— Вы посещали Переделкино, там был человек — ухаживал за больным отцом. Он вас запомнил и случайно увидел у здешнего метро.

Здесь каждое слово тоже было строго рассчитано, неся целые пласты информации. Горбонос несколько секунд вставлял их в свою матрицу, проверяя, подходят ли они. Потом двинулся дальше:

— Зачем пришел?

— Ставлю отцу надгробие, вот и потянуло. Я о нем мало знаю, а вы рядом были, я вас видел.

— Я тебя тоже мальцом видел. А узнать что хошь?

— Что получится.

Горбонос снова изучающе посмотрел на Аркадия, вернее, осмотрел его. «Видимо, угроза от внезапного прикосновения к прошлому уходит, — подумал Подлевский. — Теперь он прикидывает, можно ли извлечь выгоду из моего визита. Нет, не напрасно я вырядился по первому разряду». И верно, Горбонос вместо кратких настороженных фраз заговорил иначе:

— Про старые дела судачить незачем, быльем поросли. Михал Лексеича добром поминаю. В тяжелые годы меня в самом низу поймал, в пивнушке-разливайке, от вина оторвал. Ну и зажили, славно погуляли, наваристый был компот. Министром мы его звали. А после него — на фиг с пляжа, сплошной недотрах, вразброс рысачить начали. Ну и пошло: лебедь раком щуку, пока на поселение не загремел. А там — не пупок царапать, будешь бычить, едальник не закроешь, могут и отшайханить. Вроде не зона, а нащальники еще хуже, взросляки-макаки, любители нательного рисования, незнамо что кололи. Грева ждать не от кого. Пришлось пограничником прикинуться.

Увидев вскинутые от удивления брови Аркадия, пояснил:

— С пограничным состоянием психики. В до мажоре, нагишом бегал, обнажуха... А вернулся — никому не нужен. Соси ваучер. Сплошь фоска шла — мелочь одной масти, что за карта! Бида. Вот и подался в лабухи, с чего начинал. Жмура на похоронах лабаем, деньги в руки — будут звуки, без лажи. А вчера дубовый жмур вышел: по приказу кого-то из полиции паковали и нам не платили. Сквозняк не пришел, так его грозят на кладбище не пущать. — Снова заметив удивление гостя, добавил: — Флейтист.

Поняв перемену, Аркадий решил: хватит пилить опилки, пора брать разговор в свои руки:

— У меня бизнес. Про отцовские дела узнать интересно.

Горбонос опять ожесточился, отрицательно замотал головой. Но тут же, видимо, подумал о чем-то своем и ответил спокойнее:

— Дела в небыль ушли. Такие хвостики остались, что не ухватишь. Порожняк.

Но для Подлевского именно «хвостики» представляли особый интерес, он любил и умел раскручивать мелкие фактики, которые другие упускали из виду, а потому с деланым равнодушием спросил:

— Что за хвостики?

Горбонос небрежно махнул рукой:

— А-а, свистёж, лажа. Должок за одним лохом остался, да взять не с кого. Мы его на бабки поставили, на счетчик, а он из окна выкинулся. А с родни какой спрос? В суд расписку не предъявишь, как бы самим не погореть. Наехать, припугнуть? В девяностые мы так и делали. Михал Лексеич всегда этого... Капоне вспоминал: добрым словом и пистолетом можно сделать больше, чем просто добрым словом. Но мы не мочили, нет. А сейчас это не катит, опасно, держи уши шире. Да и четверть века прошло. Назад покойников не носят.

— А что за расписочка?

— Да обнакновенная. Взял столько-то, обязуюсь вернуть тогда-то.