Михаил Попов - На кресах всходних

— Так, — негромко, перевернувшись на спину и поворотив голову вправо, потом влево, скомандовал Витольд, — как только Михась запустит мину, всем бить из всего, что есть, по вышке.

— Готов, — прошептал сын.

— Ну, Пуща Далибукска, да памажи нам!

Звук от миномета показался всем намного громче, чем ожидали: нависающий вдаль свист и тупой удар-взрыв, сразу же начавший расходиться кругами звериного рева и воя. И вторая мина уже полетела прямо в облако животного ужаса — видно, там немало было собрано оголодавшего зимнего скота. Справа и слева защелкали винтовки.

На вышке мгновенно образовался готовый к самой энергичной работе стрелок. Он почему-то сразу как-то определил место, из которого исходит опасность, и первой же очередью обрушил на головы пласты снега с сосновых крон. Зенона и молодых Саванцов засыпало полностью, с головой.

Анатоль и Долженков рухнули ничком за своей елочкой, напрасно считая ее своей защитой, что тут же было продемонстрировано очередью, которая снесла ей верхушку. Одна пуля со звяком зацепила трубу миномета.

Витольд поднял бинокль из-за своего ствола. Он занял позицию за поваленным деревом и с неприятным удивлением обнаружил, что ветеринарка и второй каменный домишко по эту сторону заготскотского двора совсем не безжизненны. В каждом окне торчит по пулемету, и все они жарят сюда, в сторону опушки. Но их огонь был не так опасен, потому что шел чуть под отрицательным углом и от него можно было укрыться, просто улегшись на снег. А вот этот гад на вышке!.. Его очереди были такие осмысленные. Пули просто ходили между тулупами.

— Палите в него! — крикнул Витольд и, повалившись немного на бок, стал выцеливать ящик с пулеметчиком из своего ППШ.

Тяжелая, неудобная махина плохо слушалась замерзших пальцев. Наконец очередь пошла, выворачивая правое плечо. Пошла куда-то в небо, вторая вообще не получилась — машину заклинило.

— Бейте по вышке! — срывающимся голосом крикнул Витольд, отчаянно понимая, что если сейчас эти, что спали в одноэтажках у закотскота, накинут шинелки да пойдут в атаку под прикрытием вышки, то всех здесь просто…

Михась уронил в трубу третью мину и криво осел на минометный блин. Кажется, не ранен. Шевелится. Ползает в поисках боеприпасов. Где Долженков? Мины у него в рюкзаке.

Что там происходит?!

Витольд выглянул из-за своего снежного бруствера, чтобы поглядеть, не идут ли полицаи или немцы — кто там у них засел — в атаку. На полицаев не похоже, слишком справно воюют.

Что это за рев? Ах, да. Скотина в ужасе своей мясной массы проломила хилый забор и теперь выливалась направо и налево от ветеринарки и бухгалтерии, по брюхо утопая в снегу.

Бросив взгляд, Витольд снова сховался, дергая затвор автомата. Достал из кармана «вальтер». Только это что, застрелиться?!

Рев размывался и расширялся одновременно — и вдруг стало ясно, что вышка больше не стреляет.

Что там? В бинокль было видно немца, перезаряжающего свою технику, и она у него, кажется, тоже кобенится.

— Отходим! — крикнул Витольд. — Ползком отходим!

Приезжал очкастый немец на подводе с Гапаном и самым разговорчивым из литовцев, Мажейкисом. Снимать мерку для протезов. Гапан сидел мрачный в углу, не сняв полушубка, что-то у него было со здоровьем или с характером, не приставал к Оксане Лавриновне с вопросами, выпил всего одну стакашку самогона. Остальное прикончил Мажейкис под длинные блеющие рассуждения о величии и гуманизме германского рейха: вот лежит безногий, никому не нужный полицайка-хохол, а к нему целого немецкого медицинского специалиста с ящиком инструментов. Немец от водки отказался, а от жареного сальца нет, дважды ему жарила Оксана Лавриновна. Гапан с Мажейкисом есть почему-то не хотели, им довольно было миски с солеными огурцами.

Оксана Лавриновна молчала. Слишком хорошо представляла себе, какие вопросы может ей задать Иван Иванович. И немного удивлялась — почему он медлит с законным любопытством. Или ему уж совсем все известно и удобнее делать вид, что он не в курсе? Если покажет, что в курсе, может возникнуть вопрос: почему ничего не предпринимает? У кого может возникнуть?

Мажейкис вел себя по-свойски: а почему бы и нет, бывал он здесь часто, выпил и съел много, про Витольда с гранатой не вспоминал, и даже было непонятно, рассказал он о той истории своему прямому начальнику или нет.

Немец своей добросовестностью занял много времени. Гапан нервничал: сидеть приходилось в непосредственной близости от подозрительного, не вполне благонадежного леса. Дважды гонял Мажейкиса на улицу — посмотреть, что и как. Везде никак, сообщал тот с прибалтийской грамматической изгибчивостью, коверкая русский язык. Иногда его было даже забавно слушать. Оксану Лавриновну за ее трудный подвиг заботы о безногом сыне посреди широчайших безумий войны он назвал «подвигницей».

Наконец немец сложил инструменты, сообщил, когда прибудет с протезами для примерки, аккуратно доел угощение, похрустывая чуть пережаренным салом, и медицинская экспедиция убыла.

— Ну, что? — спросил тяжелым, лежачим голосом Мирон.

Говорили они редко и только по самым ничтожным обиходным поводам, совсем как Витольд с Яниной.

— Что? — ответила вопросом на вопрос Оксана Лавриновна. Она давно прошла стадию естественной, самопроизвольной материнской ласковости: сыночка, родненький, кровинушка и т. п. Столько раз сын размазывал несуществующим сапогом своего презрения эти нежные словечки, что они совсем вывелись и передохли. Все теперь было как в государстве, где все дензнаки твердо обеспечены чистым золотом, каждое слово по делу и для дела, а если что-то сообщалось для сведения — это уж стоило обдумывания и положения на память. Оксане Лавриновне такой режим был не просто в тягость, она словно могильный камень внутри себя таскала и каждый раз, вздыхая, принуждена была его поднимать, и он всегда был не только тяжелый, но и холодный. Ей постоянно промозгло в этом мире, зимно, неуютно.

Мирон считал и даже как-то кратко сформулировал свое мнение: у тебя все неплохо сложилось, маманя! Сын под боком, теперь его навряд ли убьют — кому сдался! — за него дают какой-никакой корм, он под присмотром, и сердцу можно успокоиться. А то, что вся его жизнь обрублена вместе с загнившими от порхневичских вил ногами, ей по большому счету ведь все равно. Он при ней, при ее юбке, и ладно. То, что у него ничего не будет, — для нее боль внешняя, словесная; главное, что сыт и при ней.

— Как же ты так говоришь, сыночка? — спрашивала она, когда такие слова еще позволялись. — А внуки?

Другими словами, она так неловко давала понять, что не может не хотеть нормальной жизни для Мирона, потому что из этой нормальной жизни могли выпасть ей на колени такие подарки, как внучата.