Михаил Попов - На кресах всходних

Через час она бегом носилась по расположению в поисках отца.

— Что еще?

— Иди полюбуйся, — почему-то мстительно пробормотала дочь.

Оказывается, она в землянке легла на свой топчан и долго слушала тихие рыдания матери, которая ничком лежала на соседнем. Потом вроде как уснула. А когда Станислава обратилась к ней, не ответила. Просто тихо отошла.

Доната убило осколком во время одного из артналетов, а Ясь, племянник, сын Тараса, из-за деда Сашки подорвался на мине, когда отправился теребить стог с сеном у Новосад. Дед завел себе козу, утверждая, что козье молоко заменяет ему все, вплоть до самогона, и все время почти занимался добычей корма для своей Жужки. Она и спала вместе с ним. «Ты обязан жениться на ней», — привычно шутили хлопцы, а он самодовольно щурился и гонял молодых родственников за сеном. Какой-то гад — подозревали, что литовцы Гапана, — заминировал стожок, приметив, что он со временем убывает.

Почти все семьи потеряли по человеку, а то и по два. И Михальчики, и Данильчики, и Коники, Ерши тут лежали все. Но с помещением под землю приключения партизан не закончились. Немецкое командование довольно рано расчухало, что в лесах за тем аппендиксом, в самом кончике которого были спаленные Порхневичи, засели вооруженные люди. И хотя Витольд крепко держался той линии, что прямо у себя под носом он ничего не бреет, немцам хватило мозга, чтобы догадаться: акции на том краю Далибукской пущи — подрывы железки, разгром комендатуры в Долголапах, сгоревший склад ГСМ у Нанковичей и другое похожее — это результат просочившихся сквозь лес людишек Витольда Порхневича.

Сивенков, стараясь снять с себя подозрения и чтобы выслужиться перед комендантом дворцового госпиталя, сообщил много вредного офицерам жандармерии, что прибыли по плану работы против партизанской заразы.

Гапан как можно дольше делал вид, что у него тишь да гладь, одно голодное, прибитое к земле мирное население. Могло даже показаться, что у него какой-то уговор с Витольдом. Тот в его сторону не суется из леса, Гапан не просит подмоги у специальных сил. Когда специальные силы явились сами, Гапан сделал вид, что вот-вот собирался предложить план операции против немалого подозрительного становища, вроде бы образовавшегося в лесу.

К тому времени, предполагая подобное развитие событий, Витольд уже перенес главную квартиру значительно глубже в лес.

Батарея немецких минометов, придвинутая вплотную к лесу, жахнула однажды на рассвете по картам, предоставленным Гапаном (чего ждали с первого дня образования лагеря). Иван Иванович обладал — и это ничуть не странно — весьма точными сведениями о месте базирования Порхневича. И решил, что на этот раз хватит церемониться и беречься, а если немцы уж прикатили, то пусть они с этим лесным дикобразом и кончают. Сведения у Гапана были точные, но чуть устаревшие. Минометы накрыли брошенный лагерь, и все перевернули там вверх дном. Если бы Витольд не ушел, то вопрос с «комсомолом» был бы закрыт.

Помимо собственно лагеря, несколько залпов накрыли и кладбище, уже весьма разросшееся за два с лишним года. Началось все с могилок старух, бежавших от немецких огнеметов и полегших в землю от холода и голода.

Гапану было мало радости от этого попадания. Немцы не дураки, они провели разведку и нашли на месте удара какие-то трупы, но явно не трупы действующих партизан. Даже не трупы, останки.

Кто-то их предупредил.

Хотя впрямую начальника полиции никто вроде и не обвинил, но он почувствовал — стул под ним стал опасно перегреваться. По-всякому его рыло было в пуху. Или допустил утечку и партизаны успели сбежать, или плохо начальник полиции ловит мышей, и, главное, редко, не может уследить за перемещениями у себя под носом. Гапан впал в панику, ему срочнейшим образом требовалось отличиться в лучшую сторону.

Вернувшиеся на место после всего «комсомольцы» нашли развороченное кладбище. Ему досталось даже больше, чем лагерю. Как будто мины знали, что в брошенных землянках убивать некого, и отыгрывались на однажды уже убитых. Поскольку хоронили неглубоко, — мерзлая земля, корни, — прямые попадания мин просто выворачивали захоронение из земли. Чтобы не разбираться в этом кошмаре, сделали братское подземное собрание всех останков. Витольд велел поставить поверх крест. Кто-то ночью прибил к нему косую перекладину, он стал православным. Копытко укрепил в перекрестье вырезанную из жестяной банки из-под консервов звезду. На эту тему не разговаривали, но решено было, что пусть будет так.

— Дядька Витоля, товарищ командир!

Это был Макарка, десятилетний хлопчик, последний из Ершей, сынок отряда.

— Комиссар, — просипел «секретным» голосом мальчик, поправляя великоватый для его головы картуз. На нем все было великоватое: и пиджак с отцовского плеча, носившийся им как пальто поверх материнской кофты, и братовы сапоги на тройные портянки — в лесу не только ночи майские холодноваты, но и днем тянет сыростью из распадков.

Макарка ночевал то в одном семействе, то в другом, последнее время он больно прикипел к Кравцову, не так давно появившемуся в отряде бойцу, попросившемуся в разведку и зарекомендовавшему себя в нескольких серьезных делах. Это было неудивительно — Кравцов был герой, да и жил один в землянке.

Витольд Ромуальдович натянул медленно фуражку на голову — Бобрин вернулся с «большой земли», даже не из штаба бригады — бери выше — может, даже видел самого Пономаренко, главу всех белорусских коммунистов.

В штабе собрались те, кого счел нужным позвать для сообщения комиссар отряда имени Ленинского комсомола. Народу было мало. На улице стоял яркий весенний день, и в дверные щели проникали полосы света, нарезая темный, пахнущий махоркой воздух ломтями. Командир вопросительно посмотрел на Бобрина. Ответил ему Шукеть, сделав суровое, деловое лицо:

— Совсекретная информация.

Витольд сел на свое место во главе длинного стола. По крайней мере, начало необычное. В последнее время Бобрин с Шукетем полюбили выступления массовые. Сплошь и рядом собирали почти весь личный состав отряда, оставив на местах только внешнее охранение и отдыхающую смену караула, и прессовали политбеседами. С одной стороны, их можно было понять, даже не их, собственно, а тех, кто давал указания усилить политработу с личным составом, — фронт слишком давно находится в стабилизированном положении, в повседневной жизни партизанского отряда появились неизбежные элементы рутины, ленивой привычки, когда ослабевают зоркость и хватка, а при таком положении очень просто пропустить неожиданный ход противника. Правда, «комсомольцам» вроде бы не из-за чего было волноваться, они квартировали в самом глухом углу Далибукской Пущи. Пониженная активность отряда была притчей во языцех на любом штабном совещании в бригаде имени Котовского. Бобрину, а самому Витольду Ромуальдовичу даже дважды приходилось долго убеждать непосредственное командование, чтобы оно довело до сведения командования в верхах, в штабе самого Пономаренко, что такой образ боевого поведения есть результат объективных окружающих условий, а не линия командования отрядом. Ну что можно сделать, если до ближайшего серьезного пункта в системе вражеского присутствия на территории нужно добираться чуть не двое суток, да и то все лесом? Отсюда и низкие показатели лицевого счета у отряда. Два расположенных поблизости объекта: госпиталь во Дворце и аэродром в Сынковичах, во-первых, не являются, по данным разведки, очень уж лакомыми целями с точки зрения возможных результатов атаки на них, да и, во-вторых, неплохо охраняются, поэтому не очень важных результатов можно добиться только ценой значительных потерь. Так что менять образ действия отряда — перехват отдельных небольших частей немцев на лесных проселках и поблизости от Пущи и выверенные рейды на железку в период больших транспортных предприятий противника — неразумно.