Михаил Попов - На кресах всходних

Однако все познается в сравнении. Прошел слух, что где-то в нашей Пуще завелась шайка Армии крайовой, так у нас было собрание на предмет готовности к провокациям от огорченных поляков. Видимо, будут столкновения, там и полюбуемся. Для них приход наших еще тоскливее, чем для фрицев: те хоть отступить могут, а эти в Пуще как рыба в старице. А сеть — мы. Теперь охранение усилено и с севера, и на дальнюю работу на железку мы временно не ходим.

Макарка прискакал, объяснил, почему пока придется подождать с патефоном. У него идея — порадовать меня музычкой: в штабе есть патефон и пара пластинок, не помню, чей это трофей. Макарка решил, что под музыку я быстрее очухаюсь. Но сейчас пока нельзя: прибыли какие-то дядьки из бригады. Уже идут. Сюда! Макарка — за порог и там засел: будет подслушивать. Нравится мне этот мальчишка, хоть сам я в его годы был совсем не то. Хотя и не помню я себя в его годы. Почти.

А эти прибыли целой делегацией. Следователь бригадный не страшный. Маленький человек в песочной ленд-лизовской шинели — надо же, щедрость заморского брата и до лесов добралась! — покашливает в кулачок, хворый видать, потная лысина с поперечным начесом — для кого он старается красоту наводить в лесу?

С ним Шукеть, ну, можно не сомневаться, этот не упустит случая проявить бдительность. Удивительно противное существо. Ты будь подозрительным, если надо, но зачем выглядеть подозрительным? И какой противный голос! Так могла бы разговаривать скрипучая телега.

А вот этого не ожидал. Сам пан Порхневич! Он не стал входить, все равно внутри сесть некуда: топчан да чурбак вместо стола — вся моя обстановка. Я лежу головой к двери, потому мне его лица не видно, судить о его реакции можно только по отбрасываемой тени. Пока неподвижна.

Следователь представился и извинился, что вынужден допрашивать такого несомненного и к тому же раненого героя. Какие нежности! Даже неловко как-то. Ты спрашивай. Легенду свою я хорошо обмозговал еще до прихода в отряд и регулярно прокручивал в голове, чтобы в случае чего не сбиться. Ловят проще всего на несовпадениях и деталях. Потому — как можно меньше мелких подробностей. Товарищ Тулянцев — он так представился, — несмотря на довольно жалобный вид, дело свое знал, я и не заметил, как рассказал ему свою историю три раза. От начала до конца, потом от конца до начала, а потом вразброс. Про обстоятельства перехода через линию фронта врать почти не пришлось. Ну, про то, что никто меня не посылал, а я сам выбрал такой путь движения по жизни, я ему открываться не стал. Он записывает, записывает, уже сегодня вечером шифрованный запрос уйдет в штаб армии-дивизии на предмет установления личности. Наверняка у них есть надежные каналы. А что им ответят? Что такой-то действительно пропал без вести во время такого-то разведвыхода. Можно было, конечно, выбрать другую линию: я в плену с сорок первого, все на лесном хуторе скрывался. Но этот план плохой: три года лесной жизни отложили бы отпечаток на личности. А без вести есть без вести. Это и отсутствие документов объясняет.

Шукеть каждый мой ответ подвергает скептическому обкхекиванью. Коротко так, противно кашляет, что бы я ни сказал. Надеюсь, это начальная стадия хорошего туберкулеза. В третий раз рассказываю про разведвыход, как проволоки кусали да как ползли, а он все «кхе» да «кхе»! Подозрительность не есть вид ума, как кажется ему. Хорошо, что Бобрин над ним начальник по штабу, а то Шукеть засушил бы всю работу скукой и прищуром своим. Война, особенно партизанская, дело, помимо всего прочего, творческое, счетоводы вредны.

Порхневич ни разу даже не шелохнулся, даже с ноги на ногу не перемялся ни разу. Что за человек!.. Я его, пожалуй что, даже побаиваюсь. Характер — матерый человечище, хоть не гигант телесно и голоса никогда не повышает, а только в его присутствии почему-то все время хочется встать не вольно, а смирно. Вспоминается столетняя щука, вся в зелени, как будто из мокрого бревна деланная, вот эту щуку и напоминает мне пан Порхневич, хотя и не старик совсем. Сначала я даже не поверил, до какой степени он тут в авторитете. И за глаза о нем никто сомнительного слова не обронит. Скажет он кому-нибудь: закопайся в землю прямо сию минуту и с головой, — закопается! А под пули идти — вообще не вопрос, если Витольд Ромуальдович попросил. Лично меня это устраивает, хотя и чудно немного. Подчиняться лучше человеку, а не погону.

Ну, все?!

Сворачивает товарищ Тулянцев свой блокнотик. Вообще-то по-хорошему — всерьез меня вентилировать надо было, как только я сюда попал, и не допускать до боевой работы прежде проверки. Но лучше поздно, чем никогда.

Через три минуты после того, как вопросительная делегация удалилась, на чурбаке уже стоял Макаркин патефон и наяривала «Моя Марусечка, танцуют все кругом!». У меня от этой назойливой девушки почти сразу поползли мурашки по всему телу и стало подташнивать. Выдержал два сеанса — убирай ее, Макарка. И помоги встать. Пройдемся.

Я услышал голос деда Сашки. Вернее, сначала это был голос капитана Портупеева, он характерно заржал в ответ на реплику кого-то невидимого, заржал и тут же схватился за рот рукой. Говорят, был от Витольда ему приказ не смеяться в расположении лагеря: могут услышать с пролетающего самолета. Когда слышишь, как гогочет этот дяденька, можно решить, что приказ этот может быть издан и всерьез. И это он еще не пьяный. За пьянство командир обещал его расстрелять. Хорошо бы.

В первые недели я только осматривался; и правильно делал — не со всяким можно разговаривать на интересующую тему и не со всеми одинаково. Более половины теперь здесь, с Порхневичами, неместных, отряд как магнит собирает к себе все отдельно шляющиеся фигуры. Кто-то бежит из мест жительства, из военнопленных лагерей, их до сих пор хватает. Я заметил, что всех, кто из племени Витольда, про себя зовут Порхневичами, будь они хоть Ершами, хоть Кротами. Теперь вот более-менее прояснился список желательных собеседников, и к тому же образовалось вокруг меня что-то вроде авторитета. Теперь при моем появлении не начинают переглядываться и отводить глаза. Это понятно, всякий новый человек — потенциальная опасность. Только если он не герой-подрывник, как я. Шпион, по их разумению, не станет рисковать своей шкурой ради авторитета. И вот у меня к себе самому вопрос: что это был за импульс, толкнувший меня к заряду почти что под колеса паровозные?! Чуден Днепр при тихой погоде и чуден человек в иных своих проявлениях.

Капитан и дед отирались у штабного котла, отираться у которого им было бесполезно. Они стояли на довольствии в одной из народных кухонь, даже пайка бойца им не полагалась. Не то что немецкого летного шоколада не выдавали, им и из усиленного питания шло только сало с волосами. Ну, дед — это понятно, но пан капитан… Я никогда не видел людей с таким огромным, чуть ли не до затылка, лбом, и он у него был такой загорелый, что, хочешь не хочешь, начинаешь считать, что лоб медный. Разговариваешь с ним — он слушает, слушает, потом вдруг откидывает лоб назад, отворяя пасть, и оттуда медный хохот, пока не опомнится и себя не окоротит.