Татьяна Булатова - Большое сердце маленькой женщины

«Чертовщина какая-то!» – храбро улыбнулся Илья своему отражению, высунул язык и обмер: из зеркала смотрел Другой, похожий на него самого как две капли воды, но другой. Не такой яркий, что ли. Русецкий лихорадочно протер глаза: все в порядке. «Померещилось!» – убедился Илья и вернулся к подоконнику. Сделав еще пару глотков, остановился – водка не лезла в горло. Не хотелось! Впервые за столько лет Илья мог сказать об этом совершенно осознанно! «Такого не может быть!» – с тоской подумал он, быстро оценив, чего может лишиться. «Это временно», – успокаивал он себя, а в голову лезло всякое. Вспомнился почему-то Витька Нагорнов – доисторический свидетель его школьных успехов, можно сказать, конкурент, претендовавший, как и он, на первые места, но всегда почему-то оказывавшийся вторым. Витька ненавидел его, счастливчика, искренне полагая, что все успехи Ильи – это результат отчаянного везения. Признать, что соперник прикладывает хоть какие-то усилия к тому, чтобы стать первым, Нагорнов был не в состоянии: со стороны казалось, что Русецкому все дается необыкновенно легко. Это казалось Витьке несправедливым, он и не догадывался, что люди могут быть наделены разными способностями. В способности Ильи он просто-напросто не верил, точнее, не хотел верить, потому что его опыт свидетельствовал об обратном. Всего в этой жизни, он, Витька Нагорнов, добивался огромным трудом, усердием и злостью. Так учила его мать, брошенная мужем несчастная женщина, скрюченная какой-то страшной болезнью. Вот ей Витька верил, она точно знала, что говорила. «Ты рожден для другой жизни», – убеждала мать, делая для сына все возможное и невозможное.

Илья вспомнил ее, тяжело опиравшуюся на костыль, подволакивающую ногу. В школу она приходила довольно часто, всегда по одной и той же причине: защитить Витеньку, восстановить справедливость, наказать нерадивых, взять то, что положено. Эта женщина смело бранилась с директором и завучами, без стеснения пуская в ход собственную инвалидность, грозила предметникам, отчаянно выговаривала обидевшим ее сына ученикам. А потом она перестала приходить в школу, поговаривали даже, что добрую половину года Витькина мать проводит в больнице. Да и, кстати, нужда в этом отпала: к классу десятому Нагорнов окончательно превратился в злобное, наглое животное, смело забирающее себе то, что причитается. А еще Рузвельт вспомнил, что Витька никогда не конфликтовал с ним в открытую, даже при входе в класс протягивал руку. Ладонь, помнится, была шершавой, с мозолями у основания пальцев – наверное, следы от турника или штанги. Нагорнов шел с Ильей ноздря в ноздрю, незаметно для себя повторяя каждый шаг соперника, даже вуз выбрал тот же – МГИМО…

«Интересно, поступил?» – озаботился Рузвельт и попытался вспомнить, не долетало ли до него каких-нибудь сведений. Последний раз, помнится, он видел Витьку на похоронах своей матери, такого же угрюмого, как обычно. Удивился еще: откуда он тут взялся? «Береги себя», – сказал ему тогда Нагорнов и как-то небрежно и снисходительно похлопал его по плечу. Больше из прошлой жизни Илья практически ничего не помнил, да и эта сцена всплыла совершенно неожиданно. Но тем не менее зацепила и заставила развиваться мысль в определенном направлении. Русецкий не мог припомнить, был ли Витька на встрече одноклассников. А если даже и был, то кто может гарантировать ему, что не спрятался за чужими спинами, не отвернулся, лишь бы не подавать руки хроническому неудачнику по имени Никто и Никак? Никогда прежде Илья не чувствовал неравенства. Усыпленный философией жизни как «изящного нуля», поиском гармонии в «комнате без третьей стены», веривший в какой-то особенный раструб открывшихся перед ним возможностей, Рузвельт полагал, что все в его жизни устроено правильно. Свое существование он называл сущностным, экзистенциальным, ибо оно не было связано с погоней за славой, деньгами, успехом. Русецкий мнил себя «аристократом духа», находя отдохновение в чтении и размышлениях, а на деле был нищебродом и тунеядцем в одном лице. «Почему я этого раньше не видел?» – растерялся Илья, а потом вновь метнулся к зеркалу. Отражение оказалось прежним – узкое лицо, неухоженная клинообразная длинная борода, перебитый у переносицы нос. Никаким аристократизмом здесь и не пахло.

Свое открытие Русецкий переваривал медленно, уговаривая себя подумать, не торопиться, найти причину, способную объяснить зигзаги его судьбы. Осторожно, словно крадучись, он двигался по волнам собственной памяти, не переставая удивляться тому, как прихотливо подсовывает она ему лица и сюжеты: Танька, Нагорнов, его мать, заведующая хлебным магазином, Айвика, какие-то мальчики и девочки детсадовского возраста, Вагиза, Ольюш… А ведь совсем недавно все было по-другому: каждый новый день затертой монеткой проваливался в копилку жизни, ничего не обещая, лишь подтверждая постоянство заведенного уклада. И он был прекрасен, этот уклад, потому что был замкнут на самом Илье, на его желании жить свободным. «Иная, лучшая потребна мне свобода!» – развеселился Рузвельт, процитировав Пушкина, а потом как-то разом сник. В желанной свободе жизни не было, от начала до конца она была надумана и не имела ничего общего с тем счастьем, о котором писал поэт. Одно дело – жить свободным, когда ты среди себе подобных, а другое – когда вокруг ни души. Такая свобода не в счет. Это всего лишь второе название одиночества, а значит, добиться его нетрудно, достаточно просто отказаться от мечты, похоронить мать, забыть товарищей. Нет, не товарищей. Себя.

«Почему?! – метался Илья по комнате. – Почему именно сейчас? Прожита половина жизни, не исключено, что бо́льшая. Ничего исправить нельзя! Да и не хочу я ничего менять… Хочу, как прежде…»

«Как прежде не будет!» – наконец-то дошло до Рузвельта, и он молниеносно возненавидел ту, что вернула ему когда-то утраченное «зрение». Но! Тысячу раз но! Лучше бы этого не было. По нему, так лучше бы продолжалась его эта приятная анестезия беспамятства!

Осознав, что теперь ничего исправить нельзя, Илья искал забытья, но водка не действовала, точнее, действовала наоборот, заставляя с особой пристрастностью выискивать признаки собственной несостоятельности. Он даже записал их на листочек, чтобы показать завтра Егоровой, чтобы она отступилась и поверила: с ним все нормально, ему не нужна помощь, он со всем справится сам. Но чем длиннее становился список его «грехов», тем сильнее чувство нетерпения. Рузвельт ждал Танькиного прихода для того, чтобы выгнать ее из своей жизни, выгнать прочь, и как знать, может быть, у него появится еще один шанс зажить по-прежнему.

– Как бы не так! – топнула ногой Егорова, появившаяся утром, как и вчера и позавчера, с тяжеленной сумкой в руках. – И не подумаю!