Татьяна Булатова - Большое сердце маленькой женщины

– Не уголовников, – поправил Самуил Яковлевич, – а медицинскую службу Министерства внутренних дел. Хотя мне, честно сказать, явно не до этого сейчас. Путч в стране. В курсе?

Ответ Аллы Викторовны его не интересовал. Простились они с легким сердцем, даже не договариваясь о встрече. Да и самой Алле казалось, что в ней не будет необходимости. В конце концов, на Григория наверняка можно будет положиться.

– Поможешь? – через час пытала она начальника госпиталя, впервые не чувствуя неловкости за то, что просит человека, преданно в нее влюбленного, а значит, неспособного отказать.

– Скажи, сколько нужно.

Алла Викторовна довольно быстро рассчитала необходимое количество препарата и умножила его на четыре. Цифра получилась приличная.

– Не уверен, что столько найдется, – засомневался начальник госпиталя и вышел из кабинета с листком в руках, оставив Реплянко одну.

Через полчаса он точно знал, как поступить. Кстати, кроме собственного госпиталя у него были в запасе друзья из медсанчасти УВД, готовые пожертвовать стратегическим запасом ради спасения жизни самой лучшей в мире женщины и прилагавшихся к ней большого поэта и двух славных девочек.

Осознав, что верный товарищ невольно решил задачу, поставленную перед Самуилом Яковлевичем, Алла Викторовна дозвонилась до Давельмана и дала отбой.

– Дай угадаю. Это мужчина? – просипел в трубку Самуил Яковлевич и вздохнул с облегчением: – Ты все-таки везучая, Алла.

– Я везучая, – согласилась она, с благодарностью глядя на Григория. – Спасибо тебе, Гриш. Если бы не ты…

– Не благодари, дорогая. Лучше скажи «да», – пошутил военврач и грустно усмехнулся. – Да понял я, понял. От пяток до макушки.

– От пяток до макушки, – грустно повторила за ним Алла Викторовна, впервые за столько лет задумавшаяся о том, почему жизнь снова и снова сталкивает ее с этим человеком, словно предлагая: выбирай. И другая бы, может, выбрала. Другая, но не она, фанатично преданная большому поэту и его детям.

Словно почувствовав, о чем думает Алла, Григорий полушутя-полусерьезно спросил:

– А если я его убью? Решишься?

– Нет. И знаешь почему? (Военврач заинтересовался.) Потому что следующим будешь ты, – бесстрастно предупредила Алла Викторовна и объявила, что возвращается в больницу. Хотя нет. Не в больницу, домой, надеясь, что Григорий не подведет ее ни при каких обстоятельствах.

И Григорий не подвел, и все закончилось настолько благополучно, что у Аллы Викторовны вновь появились силы на то, что большой поэт называл мирской суетой и считал недостойным своего пера.

– Писать надо о высоком, – вещал Андрей вечерами у себя в кабинете, прислушиваясь к звукам из детской и вожделенно поглядывая на жену. Долгое воздержание угнетало поэта, уменьшало его силы, ввергало в ипохондрию. – Мужчина без женщины анормален, враждебен природе и безответственен перед будущим! – с пафосом рассуждал он, раздувая ноздри.

И, видя этот пылающий взор, раздувшиеся ноздри настоящего самца, Алла Викторовна, как в молодости, теряла волю и забывала обо всем, в том числе о необходимости закрыть дверь, в которую та же самая Лялька могла влететь на всех парусах, чтобы остановиться посреди кабинета и искренне поинтересоваться:

– Вы что, ругаетесь?

– Дура! – однажды провела с ней ликбез старшая сестра, но Лялька, похоже, ничего не поняла. Или поняла очень уж по-своему, во всяком случае, никакого шока не испытала, а потому продолжала врываться к родителям без стука. Была эта девочка по-животному естественна и невозмутима, умела принимать жизнь любой, как будто знала, что ее форм существует великое множество. Боялась она только одного: сиротства, о котором ее вовремя предуведомила Марина, рассказав о том, что умрут все, но в первую очередь, конечно же, родители. И это известие сделало Ляльку самым несчастным человеком на свете.

Кстати, о сиротстве думала не только младшая дочь Андрея и Аллы. О нем все чаще и чаще задумывалась печальная Лиана, с исчезновением Аллы Викторовны почти утратившая надежду на исцеление.

– Шарлатанка! Обманщица! – безостановочно возмущался Вачик, обещая горе-целительнице кару небесную. – Она украла нашу надежду! Мою! Твою! Их! – носился он из комнаты в комнату, боясь остановиться: как только бег по квартире замедлялся, слезы начинали душить его, и Ваганчик с Этери пугались.

– Держи себя в руках, Вачик! – умоляла его жена и глазами показывала на притихших детей. – Ты что, не видишь, им и без того плохо.

– А мне?! Мне не плохо?! – возмущался осунувшийся Вачик и уезжал к матери, чтобы успокоиться.

– Говорила я тебе, – подливала масла в огонь Ануш, – не женись. Червивая она, твоя Лиана. Так и получилось…

– Как так?! Как так?! – воспламенялся Вачик, словно забыв, зачем приехал, и, наскакивая на мать, вступался за жену: – Это мать моих детей, твоих внуков. Что она тебе сделала?!

– Она украла у меня сына, – мрачно роняла Ануш и шла на кухню. – Всю мою жизнь украла… – бормотала она себе под нос, а самое страшное произносила беззвучно, лишь шевеля узкими темными губами: – Да чтоб ты сдохла!

– Не понимаю! – хватался за голову Вачик, обещая больше не приходить никогда , но присущее армянам уважение к матери и собственная натура единственного избалованного сынка заставляли его снова и снова тащиться на другой конец города, чтобы услышать очередное уничижительное высказывание в адрес жены.

Иногда наивному Вачику казалось, что, если бы мать так рано не овдовела, все сложилось бы по-другому: она бы приняла Лиану и полюбила ее как дочь, ведь любит же она внуков. Но сама Ануш считала иначе. Смерть мужа воспринималась ею как общая несправедливость мира: ушел и ушел, значит, так надо. Другое дело – сын. Не для того она его рожала, чтобы вот так взять и отдать другой женщине. И потом, долг любой матери – уберечь ребенка от разочарований и сделать его счастливым. А с Лианой – Ануш была в этом уверена – счастья не будет. Пропадет Вачик, наверняка пропадет. Она сама это видела, когда рассматривала кофейный рисунок на стенках предназначенной для гаданий чашечки. Склонная к ворожбе Ануш восприняла эти знаки с тихой радостью, но поверить в них не решилась и, чтобы убедиться, обратилась к гадалкам, в один голос заявившим: «Счастья не будет. Ни ему. Ни тебе». «Из-за нее!» – другого ответа для Ануш просто не существовало, поэтому она с остервенением развернула бесконечную битву за сыновнее счастье, приняв банальную материнскую ревность за святой материнский долг. «Свадьбе не бывать!» – отказала она в благословении Вачику, но тот не послушался.

– Я мужчина, – заявил он Лиане и пообещал, что скоро все наладится, ведь материнское сердце отходчиво. Разве он мог знать, что материнское сердце бывает разным, и злопамятным в том числе? Ко всему прочему, сердце темноликой Ануш с годами не просто не собиралось смягчаться, а, наоборот, закалялось от битвы к битве.