Александр Проханов - Скорость тьмы [Истребитель]

Морковников сдвинул галстук, расстегнул рубаху, вытащил серебряный крестик и держал на ладони. Крестик поблескивал, как крохотный самолетик. Шрам на красном лице Морковникова стал лилово-черным, словно в нем скопилась старинная предсмертная боль. Ратников молча слушал рассказ офицера.

— Еще повторяю, Юрий Данилович, вам надо передвигаться с охраной. Поверьте моему чутью. Я опасность ранами чувствую. Болят, как перед дождем.

— Подумаю, Федор Иванович. Я к тебе очень прислушиваюсь.

Зам по безопасности встал и вышел, забыв поправить галстук.

Оставшись один, Ратников старался сосредоточиться перед последним броском, завершавшим день, проведенный в порывистых схватках. Его ждали в Техническом университете, где он собирался выступить перед студентами старших курсов. Произнести «проповедь» о русской цивилизации, воплощением которой является истребитель «пятого поколения». Этой «проповедью» он хотел зажечь в молодых душах возвышенные чувства, увлечь мечтой, найти среди них будущих конструкторов и испытателей. Он обдумывал тезисы своего выступления, когда вошла секретарша и голосом виноватым и одновременно настойчивым произнесла:

— Юрий Данилович, к вам на прием пришла экскурсовод городского музея Ольга Дмитриевна Глебова. Мы познакомились с ней в музее, когда она проводила экскурсию. Я взяла на себя смелость, выписала ей пропуск, и, может быть, вы примете ее на несколько минут?

Самодеятельность секретарши позабавила Ратникова. Он был знаком с приемами, которыми секретарша пробовала управлять его поступками и намерениями. Являясь посредницей между начальником и внешним миром, она могла уберечь начальника от вредных, как ей казалось, воздействий, или, напротив, соединить его с теми внешними проявлениями, которые казались ей продуктивными.

— Она уже долго ждет, Юрий Данилович. Уделите ей несколько минут.

— Пригласи, — нехотя кивнул Ратников.

Вошла женщина, на которую он поднял строгие, скрывающие раздраженье глаза. Она была прямая, стройная, желавшая казаться независимой и гордой после долгого ожидания в приемной. Лицо ее было бледным, будто она жила затворницей, боясь весеннего, сиявшего над городом солнца. Необычная каштановая коса увенчивала голову, и лоб под этой косой казался открытым, широким, с едва различимой морщинкой, которая, вероятно, образовалась от долгого сиденья над книгами. Нос утонченный, хрупкий, с легким свечением переносицы, к которой сходились пушистые брови, казавшиеся испуганными. Губы пухлые и прелестные, с темными ямками по углам, в которых притаилась печаль. Природа печали была не ясна. Быть может, она была следствием несовпадения с окружающим миром, где давно уже не существовало подобных кос и наброшенных на острые плечи шалей, и этой странной белизны лба, на котором лежал серебристый отблеск невидимых талых снегов. Это несовпадение с миром, тем, к которому принадлежал Ратников, вызвало в нем тревогу, неясное чувство опасности, подобно дуновению, влетевшему в кабинет вслед за женщиной. Он не находил всему этого объяснения, и это лишь усиливало неприятие.

— Садитесь, — он указал ей на стул, не поднимаясь из-за стола, не пересаживаясь за гостевой столик, куда секретарша обычно приносила чай и конфеты, — Я вас слушаю.

— Я решилась прийти, — произнесла она и замолчала. Возникшая вслед за ее первыми словами тишина позволила Ратникову прислушаться к ее голосу. Он был грудной, певучий, исполненный странной двойственности. Будто в нем присутствовали два разных звучания, два разных дыхания, — столь сложным, волнующим было переплетение звучащих в голосе мелодий. Казалось, одна излетала из лучезарной высоты, наполняя голос юным ликованием и счастьем, а другая всплывала из сумрачной глубины страданий, куда не проникал ни лунный, ни солнечный свет.

— Я решила прийти к вам, потому что больше нет человека, который может помочь, — продолжала она, устремляя на него требовательные и умоляющие глаза, от которых ему стало неловко. Неловко оттого, что она столь решительно нагружала его еще невысказанной и, по-видимому, невыполнимой просьбой.

— Слушаю вас, — сухо поторопил он ее.

— Я сейчас соберусь с мыслями, я волнуюсь. Я работаю в музее, создаю экспозицию, рассказывающую о Молоде, о ее истории, быте, трагедии затопления. Раньше над водой возвышалось шесть колоколен, но с годами вода подмывала кирпич, колокольни наклонялись и падали. Сегодня из-под воды видна только одна колокольня, последняя, храма Преображения Господня, что у Торговой площади. После нынешнего паводка, когда напор воды усилился, колокольня накренилась, и вот-вот упадет. Ее надо спасти.

— Вы хотите, чтобы я этим занялся? — усмехнулся Ратников, изумленный не столько нелепой просьбой, столько тем, что его посчитали способным кинуться исполнять эту просьбу. Не понимали круга его забот, огромности дела, в которое он погружен, ограниченности и нехватки сил для исполнения курьезного замысла. Не ведали о схватке, которую он ведет с враждебным, миром, пробивая свой замысел сквозь глухую стену вражды. Эта странная женщина, ничего не знающая о планерках и испытаниях, банковских кредитах и о ссорах с чиновниками, отвлекала его на нелепое, потустороннее дело, не боясь отказа, грубости и насмешки. — Вы убеждены, что это в сфере моих возможностей?

— Вы это можете. Вы должны, — в ее голосе появилось страстное отчаяние и болезненная требовательность, — В вас должна проснуться память о предках. Вы должны услышать их голоса. Я знаю, что ваши деды жили в Молоде. Я разбирала архивы и встречала фамилию «Ратников». Ратников был преподаватель Молодского городского училища. Другой Ратников был управляющим в имении Мурзино. Колокольня видна из воды, как рука погрузившегося на дно человека. Она зовет, она умоляет о помощи, она взывает к тем, кто выжил и уцелел. Посмотрите на эту колокольню, и вы услышите голоса родных и любимых.

— Видите ли, во-первых, насколько мне известно, у меня нет предков в Молоде. Они — ярославские и нижегородские. Во-вторых, мне некогда исследовать затонувшие колокольни. Это забота археологов и историков. У меня совсем другие интересы и другие проблемы, в которые я не стану вас посвящать, — Ратников сдерживал раздражение, подыскивая фразу, которой прервет этот нежданный визит. Но сквозь раздражение, вызывая душевное смятение, возникла мимолетная память о семейном предании, по которому один из его прадедов, ярославец, ушел воевать на Турецкую войну. Совершил подвиг и был награжден «золотым оружием», после чего получил высокий гражданский чин в Ярославле. Другие были купцами и пароходчиками. Затопление Молоды не коснулось его родни. Было болезненным прошлым, которое утратило свою остроту. Потускнело и рассосалось среди последующих горестей и напастей. Не мучило своей бедой даже потомков переселенцев, которые смешались в Рябинске с его коренными обитателями.