Александр Проханов - Скорость тьмы [Истребитель]

«Хотите погулять, погуляем! Хотите поплясать, попляшем! Хлебните волжской водички! Ой, как сладко!»

Впереди, среди лесов, забелело, сверкнул золотой лучик. Приближался Углич. У Ратникова заныла грудь, — еще недавно, взволнованный и влюбленный, он проезжал через город, в предчувствии близкого, возможного счастья. Теперь золотой лучик собора блеснул, как насмешка. Белизна домов казалась злым напоминанием о его позоре. Город нес в себе старинное злодеяние, полоснувшее ножом по горлу московского царства. То же лезвие настигло его, ударило под левый сосок. Он ощутил тонкое проникновение боли. Выдавливал из сердца узкую сталь, стонал сквозь зубы, гнал яхту к ненавистному городу.

Перед тем, как начаться набережной, потянулся золотой пляж, полный людей. Из прибрежной воды торчали головы, в брызгах взлетали руки. Ратников, не сбрасывая скорость, шел вдоль пляжа, накрывая бурунами пловцов, смывая волной беспечных лежебок, чувствуя за спиной вопли, проклятья, кашель захлебнувшихся купальщиков.

От берега отлетел гидроцикл с двумя спасателями в ярких оранжевых жилетах. Стал догонять яхту. Передний спасатель, верхом в седле, махал кулаком, что-то кричал, желал остановить яхту. Ратников сделал вираж, направив волну в догонявший гидроцикл. Тот взмыл на воздух, задний спасатель слетел с седла, ухнул в реку, качался, как поплавок, в оранжевом жилете, размахивая руками.

— Юрий Данилович, дайте мне управление. Будет беда, — попросил Лексеич, укоризненно покачивая головой, — Могут нас за это прищучить.

— Кто кого прищучит! Похлебают у нас водичку! — он все-таки уступил штурвал капитану. Вышел на палубу. Уцелевший в седле спасатель шел у самого борта, матерился, делал знак, останавливающий яхту.

Увидел Ратникова, вгляделся, видно, узнал и, махнув рукой, отвернул. Пошел назад подбирать оставшегося на водах товарища.

— Так то лучше, — пьяно ухмыльнулся Ратников.

Яхта сбросила обороты. Плавно, едва рокоча двигателем, шла вдоль каменной набережной с гулявшей толпой, мимо белых, ампирных зданий, мимо сбегавших к воде ступеней. У воды, отражаясь алым размытым пятном, клубились ряженные, — в красных сарафанах, кокошниках, в размалеванных масках. Играла гармонь, косолапо, на задних лапах ходил медведь. Ратников узнал эту шумную ватагу, среди которой скакал лихой скоморох, неистовый, злой и веселый, о чем-то предупреждавший Ратникова, суливший ему беду и бесчестье, замахнувшийся на Ольгу Дмитриевну, то ли деревянной ложкой, то ли разбойным кистенем. Ему вдруг захотелось оказаться среди этой гульбы, окунуться в гам, визги, огненные сарафаны, плещущие стеклянные бусы. Забрать на яхту скомороха, гармониста, медведя и всей этой громогласной и дикой ватагой поплыть по Волге, как плавали его предки, загулявшие пароходчики и купцы.

— Лексеич, давай чалься, — приказал капитану, а сам, с борта стал махать, зазывая ряженных на пристань.

Яхта бережно причалила, и по деревянным сходням, притоптывая, задирая огненные подолы, ахая и повизгивая, пробежали размалеванные женщины, проскакал хохочущий коротконогий скоморох, процокал когтями медведь с оскаленной мордой и мокрыми белыми клыками. Цыган с чернильной бородой дергал зверя за цепь. Музыканты дули в дудки, стучали ложками. Гармонь взревела, и под ее переборы, сиплые басы и рыдающие всхлипы яхта отвалила от пристани и стала удаляться от Углича, обратно, вниз по Волге, среди солнечных берегов и разливов.

— Корабель плывет, аж волна ревет! — вился вокруг Ратникова скоморох. Теперь он был без маски, с наведенными тушью бровями, красными мазками на щеках, с белыми горошками на лбу. Под балаганной расцветкой играли желваки, ходили ходуном злые скулы, торчал утиный нос, и страстно смотрели синие, с бешеным блеском глаза. На голове болтался вислый колпак с бубенцом, косоворотку подпоясывал ременный поясок, — Вот уважил, отец родной, Юрий Данилович. Нас, калик перехожих, бродяжек бездомных принял под свое крыло. А мы-то думали, кто нас возьмет, кому будем петь да плясать! — он ходил взад-вперед на согнутых ногах, раболепствуя перед Ратниковым, но глаза смотрели дерзко, напомаженные красные губы раздвигались в недоброй улыбке, — Чтой-то ты, отец родной, не весел, буйну голову повесил. Али тебя кто обидел, али обманул, али по миру пустил? Не горюй, русскому человеку море по колено. Разгуляемся, развеем грусть-тоску!

Ратникову было странно слушать эту наигранную балаганную речь, но было в ней что-то жуткое и родное, мерзкое и желанное, гиблое и спасительное.

— А где же твоя краля, нигде не вижу! — скоморох смешно тыкал носом по сторонам, — Нетути! Аль сбежала? Куда ее дел, Юрий Данилыч?

— В Волгу бросил, — хмыкнул Ратников, ощутив моментальный толчок в сердце, будто согрешил неосторожным словом, но некогда было замаливать грех.

— Вот и верно, чего с ней вожжаться. Она не для тебя, молодца. Худа, бледна, мореная, как не кормленная. С ней ни детей рожать, ни дрова колоть. Вон наши бабы какие. Бери любую, — хошь Лизку, хошь Катьку. Они тебя заломают, как медведицы, зацелуют, как огонь.

Женщины, услышав свои имена, подбоченились, тряхнули грудью, блеснули на белых шеях стеклянными бусами.

— Тебе, Юрий Данилыч, грех горевать. Твое время, отец родной, пить да гулять. Может, чарку нальешь, а то на ветру больно зябко, — он мнимо ежился, охватывал себя руками, словно защищался от холодного ветра.

Ратников пошел в салон. Достал из шкафа поднос, извлек из бара две бутылки с водкой, хрустальные стаканы. Набросал на поднос мясную нарезку, поставил банки с разносолами. Вынес на палубу.

— Открывай, — приказал скомороху. Смотрел, как тот ловко, острыми, словно у хорька, зубами отгрызает на бутылках пленку, откручивает пробки. Льет в стаканы. Остальные вскрывали банки, сыпали на поднос ломти колбасы и мяса, вылавливали маринованные помидоры и огурцы.

Скоморох раздавал всем стаканы.

— А ну, бабы, Юрию Данилычу, величальную!

Гармонист в картузе ухарски вскинул гармонь, развалил от плеча к плечу малиновые меха, стал сдвигать, выплескивая из гармони мелкие звенящие брызги. Женщины, держа на весу стаканы, окропленные этими брызгами, приоткрыли алые рты, блеснули жемчужными зубами, бедово подмигнули. Запели, приплясывая:

Их голоса полетели над водами, отражались от песчаных откосов, рассыпались солнечным блеском, звенели в далеких борах. Их было слышно у рыбачьих костров, в плывущих вдоль берега лодках, на кручах с белоснежными церквями. Ратников держал стакан с водкой. Ему казалось, что вот так, с заливистой песней, алыми сарафанами, красными мехами гармони, они проплывут мимо Рябинска, не приставая к горькому берегу. Пойдут вниз по Волге, до Самары, до Саратова, до Астрахани. По вольной русской реке, в удалой гульбе, во хмелю, забыв о напастях, любя, хохоча, просаживая состояния, вырывая занозу из сердца. По — волжски, по — казачьи, по — ухарски.