Александр Проханов - Скорость тьмы [Истребитель]

— Я только хотел сказать, что вам, по вашим документам, в Музей Мыши вход бесплатный.

Ратников махнул рукой, приглашая следом за собой остановившуюся, было, ватагу и полез в гору, ставя босые ступни на булыжную мостовую.

— В ресторан хочу! Хочу рульку! — вопил сзади скоморох.

— Мы рульку — пиздюльку хотим! — подхватывали бабы.

Все карабкались в гору по бурьяну, и медведь тащил на цепи цыгана.

У ресторана стояли автомобили, толпилась праздная молодежь. Привратник в потной рубахе и заляпанном галстуке преградил ватаге вход в ресторан.

— В таком виде, господа, вам нельзя. Зверям место в зверинце, — это замечание касалось не только медведя, но и всей дикой компании.

— Это не медведь, это мышка, — сказал Ратников, переступая на асфальте босыми ногами.

— И мы тоже мышки, — вторили дамы, едва удерживая на плечах покрывала.

— Пойми, служивый, — втолковывал скоморох привратнику, — Если сейчас медведю рульку не дать, он сожрет всех ваших мышей, и вы останетесь без культурного наследия.

— Хотим рульку — пиздюльку! — верещали дамы.

Ратников сунул руку в карман, достал пачку денег. Отлепил «красненькую» и протянул привратнику. Тот ловко спрятал купюру:

— Только, господа, вытирайте ноги у входа, — и он посмотрел на грязные босые ноги Ратникова и когтистые лапы медведя.

Ввалились в ресторанную залу, двинулись меж столов, вызывая оторопь посетителей, — каких-то заезжих иностранцев, каких-то местных кутил, какой-то компании подвыпивших женщин, справляющих чей-то юбилей. Сдвинули столы, занимая весь угол. Цыган посадил медведя к окну, намотав на кулак цепь. Зверь тяжело, по-собачьи дышал, вываливая розовый язык, и цыган что-то нашептывал в его косматое ухо.

— Что угодно господам! — официант, предупрежденный привратником, подлетел с салфеткой наперевес, — Желаете рульку?

— Рульку — бирюльку, — кивнул Ратников, — И водяру — бодяру. Ну и все такое, что есть.

На столе быстро появились бутылки с водкой, наспех нарезанные салаты. Расторопный официант разливал водку по рюмкам.

— Господину тоже налить? — поинтересовался он, кивнув на медведя.

— Ему нельзя, он за рулем, — сказал Ратников и поднялся, держа рюмку. — Господа, нас всех свела судьба, к одним благосклонная, к другим суровая. Нас всех объединяет наша русская, звериная, медвежья доля. Одни из нас строят самолеты, другие на них разбиваются. Одни строят заводы, другие их отбирают. К одним приходят прекрасные женщины, от других они убегают. Но мы не в обиде. Мы слез задаром не льем, а гуляем и пьем. Ничем мы особо не блещем, только водочку хлещем. А ежели нас кто обидит, света белого не увидит. Они к нам с мышами, а мы с палашами. У нас в России мыши до крыши. Так выпьем же за матушку Россию, чтобы нас отсюда ногами вперед выносили! — он нес околесицу, казался себе остроумным, вальяжным, одаривал улыбкой застолье, и весь ресторан внимал его остроумному тосту.

Кругом ликовали, чокались, проливали водку на скатерть. Медведь слизывал с тарелки салат, который перед тем был щедро полит водкой. Принесли на тарелках горячую, распаренную рульку, из которой торчали свиные кости. Женщины хватали угощение руками, с них сползали покрывала, и они сидели голые по пояс, вывалив на стол пышные груди.

— Эх ты жизнь моя постылая, ничего теперь не жаль! — гармонист развернул меха, пьяно замотал головой, гармонь издавала рыдающие звуки. Все на минуту предались печали, но потом одна из женщин, сбросив покрывало, выскочила из-за стола и стала отплясывать голая, тряся стеклянными бусами, огромной сдобной грудью, поворачиваясь то могучими ягодицами, то кустистым рыжеватым лобком.

— Эх, рулька — бирюлька моя, только некому молодку полюбить!

Вторая женщина, колыхая большим пшеничным телом, пьяно улыбаясь, мягко выкатилась из-за стола. Присоединилась к первой. Вместе танцевали русского, топотали, поднимая белые локти, так что становились видны их курчавые подмышки. Подбоченивались, ходили на цыпочках, раскачивая большими грудями с набухшими сиреневыми сосками.

— Это безобразие! — крикнул из-за стола какой-то пожилой господин, доедавший вместе со своей чопорной супругой творог со сливками, — Где милиция? — он вскочил, хватая под руку супругу, и вместе они, спотыкаясь, направились к выходу, — Вызовите сейчас же милицию!

— Милицию! — истошно, кривляясь, перемазанный свиным жиром, завопил скоморох.

— Милицию! — вторили ему женщины, продолжая отплясывать.

— Милицию! — кричали дудочники, принимаясь истошно дуть в деревянные дудки.

— Ой, милицию! — тарабанили по столу ложечники.

— Милицию! — завопил цыган и дернул медведя за цепь. Пьяный зверь взревел, опрокинул стол, пошел на задних лапах, падая передними на столы, распугивая посетителей, пожирая с тарелок мясо, салаты, закуски.

Звенела разбитая посуда. Визжали убегающие посетители. Жутко и радостно ревела гармонь. Визжали дудки. И вся честная компания с пляшущими обнаженными женщинами и хрипящим зверем повалила к выходу. Ратников, едва держась на ногах, вытащил пачку денег и кинул на стол, покрывая с лихвой причиненные буйством убытки.

Спустились с горы и погрузились на яхту. Лексеич, сдержанный, строгий, вывел яхту на середину Волги, направил ее в разлив.

Ратников был пьян. Стоял у борта, покачиваясь, слыша музыку и крики засевших в салоне собутыльников. Закрыл глаза, подставляя лицо ветру. Ему казалось, у него в душе открылась огромная, слепящая пустота, полная бестелесного света. По краям пустоты темнели бесформенные остатки чего-то, что недавно составляло суть его личности, но теперь, уничтоженное, уже не стремилось соединиться, было навсегда отброшено, было бессильно перед мертвенным бестелесным свечением.

Они вышли в море и плыли в разливе без берегов. Он тяжело взглянул вверх. Над ним стояла туча, фиолетовая, сплошная, затемняя половину неба, погружаясь в черную пучину. Другая половина неба сияла, жгла солнцем, и вода дрожала до горизонта бессчетными вспышками. Между тучей и лазурью пролегла мутная бахрома, словно здесь шел распад вещества, разрушалось небо. Лучи расщеплялись, превращаясь в зыбкую муть. На водах между фиолетовым отражением тучи и солнечным блеском лежала белая, как жидкий свинец, полоса, будто из тигеля пролился в море расплавленный металл. В этой белой недвижной плазме высилась колокольня, далекая, странно озаренная. Виднелись щербатые кирпичи, проемы с деревянными балками от колоколов, хрупкие деревца, вырастающие из толщи стен. Ратников смотрел на колокольню, будто окуляры приближали ее, и он мог рассмотреть каждую трещинку, каждый замшелый кирпич.

Он был пьян, но сознание его охватывало всю картину мира, в небесах и на водах. Колокольня не вызывала у него болезненных воспоминаний, но заставляла пристально наблюдать. Он чувствовал, — что-то должно случиться. Что-то должно открыться в этом разделенном надвое мире, в котором граница разделения проходит через его, Ратникова, душу. И он не мог понять, принадлежит ли он к черно-фиолетовой бездне или к сияющей счастливой лазури.