Сергей Марьяшин - Писатель и рыба [СИ]

Они встретились в послеполуденный час, когда большинство отдыхающих уже отобедали и лениво разбредались из столовой по своим номерам. На границе двух сред, двух ничем не похожих миров, столкнулись нос к носу великий (как он сам полагал) русский писатель и рыба. Они смотрели друг на друга. Он сверху, едва шевеля ластами и нависая над ней словно бог; она снизу, выпучив любопытный, похожий на черный камешек глаз. Она даже легла на бок для лучшего обзора. Писатель думал о том, как уродлива эта рыба, несмотря на праздничную расцветку, о невкусной телятине на обед, а еще о том, что худощавая дама с татуировкой и ребенком за соседним столом, кажется, бросала на него заинтересованные взгляды. Он пытался вспомнить, был ли с нею муж, или хотя бы пол ребенка, но память буксовала. Ничто не шло на ум, кроме искусно вытатуированной рыбы на ее плече. Забавное совпадение! Телятина завладевала желудком, а через него мозгом. Мысли стали ленивы и медленны, как волны Красного моря; как официанты в столовой, что никак не несли ему заказанную колу. О чем думала рыба и умела ли она думать вообще, писатель не знал.

Он вспомнил, как уже видел эту — или похожую на нее — рыбу намедни перед обедом. Интересно, подумал он, что тогда я представлял, будто тщательно целюсь и стреляю в нее из подводного ружья. Он даже сложил руки пистолетом и произнес «бум!», мысленно увидев молнию остроги, проткнувшую рыбу насквозь. Когда рыба была «убита», он вдруг подумал, что не знает, съедобна ли она. Может быть, он убил ее зря.

От рыбы мысли унеслись дальше, к его жизни и главе нового романа, на которой он застрял уже пару месяцев назад. Текст зашел в тупик, это ясно, но писатель не мог понять, в чем именно он ошибся, где свернул не туда. Номер заполнен исчерканной бумагой с блок-схемами сцен, ноутбук так и не извлечен из чемодана… Может быть, имеет значение состояние, в котором пишешь? Как с этой рыбой: когда голоден, представляешь, что хочешь ее съесть. А когда сыт, как сейчас… — он отрыгнул в трубку: чертова телятина! — тянет поразмышлять о высоком. О той же рыбе, но, так сказать, в философском разрезе. Например, как она, интересно, воспринимает меня? Я больше, сильнее… хотя в воде это сомнительно, и она должна это понимать. Явно понимает: вон как неторопливо следует за мной. Знает, что она быстрее и мне ее не поймать. Но зато я умнее ее. Глупая рыба. Ты понятия не имеешь, кто парит над тобой в дорогой маске и ластах ядовито-салатового цвета, таких ярких, что под водой от них режет глаза. Если бы ты имела хоть каплю воображения, и знала о том, какое место занимаю я в современной литературе, ты бы… я не знаю, подставила мне для автографа свой перламутрово-серый бархатный бок. Но куда там! Мозг с горошину, взгляд как у коровы.

Как объяснить рыбе литературу? В этом плотном сумрачном мире, где снуют рыбы и всякие скользкие гады, которых почему-то не подают в столовой, — каждый день мясо, от которого уже тошнит, — сама идея культуры кажется чужеродной, противоестественной, почти инопланетной. Неуместной. Хорошее слово! Писатель полез в карман за блокнотом, но вспомнил, что висит над коралловым рифом в одних плавках, в которых карманов для блокнотов не предусмотрено. Хотя, он видел в какой-то передаче, как аквалангисты писали что-то специальными карандашами в толстых подводных блокнотах.

Однако, куда девалась эта рыба? Он вспомнил татуировку на плече дамы за соседним столом. Не совсем в его вкусе, но на безрыбье, как говорится, сойдет. На безрыбье… Писатель гулко хрюкнул в трубку, радуясь каламбуру. О, вот она! Он сделал пару сильных гребков, чтобы приблизиться к рыбе и рассмотреть ее вплотную. Отяжелевший от еды, он полагал, что весь мир, включая желтогубую рыбу, замедлился вместе с ним. Это был не солипсизм, но уверенность, порожденная статусом. Не здешним, в зеленом мире искаженных размеров и преломленного света, а его статусом в далекой России, где он однажды даже выступал по телевизору в какой-то передаче.

Но глупая рыба не понимала оказанную ей честь. Нервно вздрагивая плавниками и треугольным хвостом, она каждый раз ускользала от толстых писательских пальцев. Устав ловить ее, он мысленно выругался, развернулся и, тяжело двигая ногами, поплыл к берегу, размышляя, что заказать в пляжном баре: пиво или снова колу. Колу он пил в обед, а пивом злоупотребил вчера. Тяжелый выбор… Какой ерундой ему, великому человеку, приходится забивать свой ум! Уму непостижимо. Он насупился в маске. Еще один каламбур. Это нехорошо. Писать каламбурами даже хуже, чем нечаянно рифмовать глаголы. Непрофессионально, безвкусно, в конце концов.

Оставленная в покое рыба внимательно смотрела на писателя. Она видела большое темное пятно на ярком солнечном фоне, из которого на нее угрожающе двигались две ярко-салатовые рыбы. Рыбы были большие, раз в пять больше ее, но она не могла убежать, ей не позволял инстинкт. Это ее участок, ее коралловый лес. Она должна защищать его любой ценой, даже ценой своей жизни. Жизнь рыбы была проста. Она рождена, будет жить и умрет в назначенный срок. Ее путь прям, с него невозможно свернуть. У нее нет выбора. Она должна прогнать этих рыб. Храбро бросившись вперед, рыба приблизилась к страшным противникам и полоснула одного из них острыми как бритва зубчатыми шипами на хвосте. Удар, промах! Еще заход, еще удар. Соперник не реагировал. Его толстая броня непроницаема. Рыба попробовала снова, взяв чуть выше. Шипы чиркнули по мягкому и соленую воду заволокло густым кровавым туманом.

Писатель взвыл, оторванный от размышлений острой болью в лодыжке. Он вывернулся назад и увидел, как рыба атакует его ласту, быстро подплывая и чиркая ее черной зубчатой пилой на хвосте, а потом разворачиваясь и делая новый заход, словно военный штурмовик в голливудском кино. Писатель запаниковал. Он пытался отогнать ее ластой, но глупую — и жестокую! — рыбу это лишь раззадорило. Она нападала все яростнее, исполосовав ему всю ногу от пятки до икры. Отчаявшись справиться с ней, писатель сорвал маску и заголосил на весь пляж. Когда спасатели — медленные, хуже официантов — втащили его в лодку, он уже попрощался с жизнью. Нет, он не верил, что рыба убьет его, но боялся, что кровь привлечет всех акул в сафагской бухте, а уж они то порезвятся от души, разлакомятся писательской плотью.

Сидя на перевязке в комнатушке с громким названием «Клиника», писатель думал о рыбе. Чем он разозлил ее? Поняла ли она свое ничтожество в сравнении с ним? Но у нее же нет ума. Может быть, он слишком напряженно думал, а она уловила его мысленные эманации, истолковав их по-своему? В мозгу писателя родилась идея; смутная, но многообещающая. Некий сеттинг, перекресток миров, где в силу разных законов, царящих в них, возникают бесконечные недоразумения, двигающие сюжет. Например, врожденное и явно видимое превосходство героя — скажем, он умнее окружающих, как писатель умнее кишащих в рифе рыб (да и большинства соотечественников, если правду сказать) — воспринимается как агрессия в адрес этих самых окружающих. Значит, их нападение на него — не нападение вовсе, а защита от его превосходства, хотя и выглядит нападением. И на такой вот путанице можно построить интересную историю.