Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

— Все. Грузи, боцман.

И была секунда тишины, а потом сорвались бабьи крики со всех сторон, загудели мужики, высоко кричал Леонид. Пробежал вниз тот, что в пиджаке, промелькнул тапками на босу ногу. Следом, облепленные, как роем, пошли назад Леонид с высоким — это его был голос, — и их не разглядеть стало за окружавшей толпой, только белая фуражка плыла. Удод опять вперед тискался, парень с «козой» его в спину турнул:

— Ну, дядя! Одурел?..

Теперь те, кому грузиться было указано, скорей старались, чтобы не оплошать, чтобы от других отделиться, остающихся, чтобы кто место не занял, силой не пробился, чтобы Леонид не одумался. Раиска тоже: скорей бы, скорей, все поджилочки тряслись.

Двое веселых грузчиков подняли два мешка на спину — и рысцой под горку, а мамка Клава за ними. Раиска с одним мешком осталась, умирала со страху среди крика, беготни, матерщины. Но скоро вернулся тот, что «лапочка» говорил, и опять Раиску «лапочкой» назвал, и ухватил мешок, побежал, и Раиска побежала тоже, видя перед собой круглый от арбузов мешок и мелькающие голые ноги в ботинках. И ноги эти пробежали по пыльной дороге, по гремучим деревянным сходням, по крашеному новому полу дебаркадера и но другим сходням, коротким, с поручнем, которые уже качало движением парохода и под которыми плескала освещенная вода, и еще по железной палубе. И тут уже ослепило Раиску светом, оглушило криком, обдало запахом парохода, затолкало, понесло вслед за мешком по узкому, железному проходу, — от одной стены несло машинным жаром, как от трактора, и была дверца в освещенную машинную преисподнюю с колесами и толстыми, блестящими сталью поршнями. Мелькали мимо лица тети Дуни, тимонинской Аньки, красного от натуги Чурцева в брезентовом картузе, который в паре с бородатым матросом волок неподъемную корзину с помидорами. А потом Раиска увидела дверь, раскрытую в темноту, и там, на узкой палубе, на воздухе ночном, стояла с испуганным и радостным лицом мамка Клава, лежали в порядке их мешки, и еще мешки, и сидела, выпучив глаза, старуха Зуева. И показалось Раиске, что она целый век не видела мамку Клаву и своих мешков.

Они очутились ближе к корме, к повисшему флагу, на правом борту, все вокруг было забито мешками и корзинами под брезентом, — наверное, еще раньше, на других пристанях, погрузили, но зато хорошо было отсюда видно: и пристань — деревянные ее перила покачивались совсем рядом, прыгнуть можно, и знакомая тумба, на которой сидел в тот далекий день Леонид; и освещенные сходни, по которым тяжело пробегали согнутые фигуры с мешками, а обратно быстрей бежали без мешков; и берег, и одинокий фонарь наверху, и то место, где только что, а как будто давно, спала Раиска на сухой, осыпанной соломой земле.

Раиска стала жадно смотреть, боясь, что уже сейчас, немедленно, уедет, и искала, где Леонид.

Около сходней клубилась толпа, и весь дебаркадер заполнялся, по нему, то исчезая, то появляясь, мужики волокли мешки, напирали — это кто надеялся еще выпроситься, но у сходней и повсюду по палубе дежурили матросы в беретках и еще дядя Митя с пристани, старик в фуражке, что канаты на тумбы набрасывает, и они никого не пускали, покрикивали, отпихивали, кто напирал. Появилось совсем близко перед Раиской потное, ошеломленное, старое лицо Павлушки-Удода, только он находился там, через воду, на пристани, ухватился за поручень, на цыпочки стал, шею вытянул:

— Кклавв, ммместо ессссть?..

А мамка со страху и сказать не знает что. А тут со стороны откуда-то голос:

— А ну не лезь! Вот багром сейчас!

И исчез Удод, будто не было, а через минуту уже на свету, у сходен, явилась мелкая его фигура. Но и оттуда оттерли. А погрузка шла полным ходом. Тот, широкий и белый, не самым главным оказался: самый главный стоял где-то наверху, высоко, и как ни задирала Раиска голову, как ни вывертывала шею, не могла его увидеть, только мелькнул один раз освещенный снизу белый рупор — в этот-то рупор самый главный и командовал сдержанным голосом:

— Веселей! Сейчас будем уходить! Много там еще, Игорь Павлыч?

А Игорем Павлычем назывался как раз тот самый, белый и сонный, только он теперь не был сонным, и белое с себя снял, и фуражку, открыв лысую спереди, загорелую голову, и оделся в синюю форму, какую надевает в школе на уроках учитель физкультуры, и тоже «козу» на спину повесил, бегал, но все-таки следил, сколько мешков несут, командовал, поторапливал. Остроносый в тапочках у входа стоял: грузчики, вступая на палубу, не разгибая спин, только поднимая потные красные лица из-под мешков, кричали: «Боцман, куда?» И остроносый говорил, куда нести, или сам бежал вперед, показывал.

Тут все помогали: свои мешки, не свои — вали давай, потом разберемся! Те арбузники, что раньше ехали и теперь проснулись возле своих мешков, помогали. Два цыгана в пиджаках и длинных рубахах из-под пиджаков, ремешками подпоясанных, тоже помогали (а тощая цыганка, в бусах, серьгах, с босыми грязными ногами из-под длинной юбки, в стороне стояла, ребенка держала, а ребенок, большой уже, черными глазками глядел, а сам рукой у матери за пазухой искал и вынимал на свет длинную, вислую, коричневую грудь, — цыганка, не глядя, по руке его шлепала, запахивалась, а он опять лез). Инвалид, одноногий, на костыле, с круглой остриженной полуседой головой, грязный, мордастый и пьяный, тоже прыгал тут же — помогать, пока не задели его мешком, не осадили на пол. Мамка Клава пошла тоже — со спин снимать, укладывать, перетаскивать.

Вообще-то поздно было, все спали уже на пароходе, главные-то пассажиры, что наверху, и боцман кричал:

— Да тише вы, черти окаянные, что орете-то! Спят люди!

Орали, правда, больше те, что на дебаркадере, у сходен: просили, ругались, канючили; какой-то мужик, застегнувшись, кепку поправив, напустив важности, повторял мальчишке-матросу в берете:

— А я прошу к капитану, и все. С тобой вообще не об чем говорить!

— Да ладно, к капитану! — нахально отвечал мальчишка-матрос и отворачивался.

— Да я один вот иду, и все, нету у меня ничего! — настаивал громче, показывая пустые руки, мужик, чтобы его, наверное, наверху услыхали, где рупор. — К капитану.

Но ему и не отвечали.

А инвалид пьяные слезы по грязному лицу возил.

— С людями как обходятся! — кричал. — С людями! Это что, а?

Леонида нигде видно не было, да и боялась уже его Раиска, боялась попадаться ему, только поглядеть хотела и жалела его теперь, до чего арбузники человека довели.

Тут, в проходе, через который мешки таскали, красивая деревянная лестница начиналась, ступеньки веером вверх шли, а наверху полумрак, покой и тайна, зеркально отблескивали стеклянные двери, и медь начищенная сияла, как золото. На лестнице стояли и глядели на погрузку седая женщина в длинном халате — через руку полотенце толстое, а в руке стакан с зеленой в нем зубной щеткой — и красивый парень, как из кино, с прической городской, в брючках светлых и белой рубашке шерстяной — такая рубашка, что ни у кого у девчат в Умете и кофточек таких нету; у пояса цепочка блестит, а на цепочке еще какая-то штучка, так и переливается то красным, то голубым.