Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

А пониже, под ногами у них, у самого пола, на одну ступеньку задом взобравшись, инвалид пристроился — из-за лаковых балясин свою остриженную, как у солдата, седую голову и грязное лицо выставлял.

А потом из кармана бутылку достал — грязную тоже, захватанную, с желтым — самогон, видно, — туго свернутой тряпочкой заткнутую, стал пить из горлышка, на крутые ступеньки спиной лег, чтобы удобнее.

И вдруг Леонид. Появился. Еще издали его высокий, нервный голос Раиска услышала. Пробивался Леонид сквозь толпу, от последнего Удода отцепился, уже у сходен самых, и сюда прошел, отирая на ходу мокрые щеки и лицо.

— Минуты три еще, не больше, — сказал он боцману и пошел по коридору, куда показывала стрелка со словом «Буфет». Так же слеп он и зол был и, сказав боцману свои слова, еще добавил про арбузников, — так, мол, их! А тут еще чья-то старуха, чужая, не уметовская, стала у него на пути, платочек зубами развязывала второпях, беленький платочек, где, видно, деньги и справки на арбузы, разрешение, кланялась и никак развязать не могла, бормотала:

— Счас, милый, счас, касатик, за заботу твою…

Покривился Леонид, глазами вертанул, как конь, сказал с досадой:

— Да соберите сразу между собой, что еще! — И пошел, отодвинув с пути старуху.

«Леониду — в лапу», — вспомнила Раиска, и еще говорили на берегу, что перепадает, мол, Леониду немало. Но этого не понимала Раиска, хорошо оно или плохо, что «в лапу», а только ждала и дождаться не могла улыбки его и взгляда, каким с тумбы он на нее смотрел, а потом у костра.

Чурцев стал собирать на Леонида: бабы развязывали такие же, как у старухи, платочки, доставали, кто из-за пазухи, кто из чулка, а у кого и просто в потной руке зажато, — денег у всех помалу, на дорогу только в один конец: давали, считая от мешков, кто рубль, кто полтинник. Сколько мамка Клава дала? Тоже небось полтинник, и что-то не по ней, нехорошо было, что ихний полтинник Леониду с другими попадет. Будто рассчиталися и уехали.

Потом Чурцев за Леонидом пошел, не показывались они долго, а там вроде опять на берегу слышался уже крик Леонида, — видно, другим ходом он перебрался.

Раиске глаза стало щипать от света и есть захотелось, но погрузка к концу шла, решила она дождаться Леонида, все равно любила его, хоть и страшно, страшно как-то… А тут женщина в халате у чурцевской бабы спрашивает с лестницы — Чурцева отгрузилась уже, жаркая стояла, красная, в пиджаке, сапогах и платок на взмокшей голове перевязывала, — вот та у нее и спрашивает:

— Почем же продавать будете?

— А рынок покажет! — сказала Чурцева. — Вон в Горьком по рублю, говорят!

— По рублю? Но это же просто безумье!

— А ты их растила? — вдруг скандально закричала Чурцева (даже цыганка невозмутимая повернулась). — Ты их повезешь? Сосчитали! А не сосчитали: тому дай, этому дай, шоферу дай, матросу дай!..

— Чего ты, чего ты? — крикнул на всякий случай боцман, но Чурцева не слышала.

— Да что вы, я ничего не говорю! — Женщина в халате поспешно наверх пошла, придерживала свой халат меж ног, и зеленая щетка в стакане прыгала. А красавец посторонился, но остался.

— Видали, фря какая! — еще свободней Чурцева закричала. — Безумье! Ей безумье, а нам не безумье двое ночей вон на земле-то валяться!..

Она кричала, но особенно никто внимания не обращал. Инвалид тоже кричал, но его голос пропадал в других криках, только грузчиков слышно, как они хрипят:

— С дороги! А ну!.. Сторонись!.. Убью!..

Когда они сбрасывали мешки, то не сразу могли разогнуться, спины мокрые, и шеи, и лица…

— А ну, лапонька, в сторонку, — прохрипел кому-то один, и Раиска еле узнала того веселого, что их мешок нес: худой стал за полчаса, старый, зубы оскалены. Но усмехается.

А тот, что мальчишка, с Раиску ростом, принес мешок, по сходням прошел, а на палубу переступить не может — согнулся, лица не видать, прижало его, и видно, как ноги ходуном ходят. Подскочил боцман, вдвоем с другим мешок снял, своей рукой злобно за плечо схватил и отшвырнул в сторону, чтобы другим дорогу дать, которые уже выстроились и кричат-похрипывают.

— Ну, студент, — боцман заорал, — говорили тебе? Грызь за полтинник захотел?

И паренек вдруг исчез, будто и не стоял здесь сейчас на дрожащих ногах, — застыдился, видно.

— Кончать погрузку! — аккуратно и негромко проговорили сверху.

Негромко, а все услышали. И весь берег и пристань заново ходуном заходили, а на дебаркадере будто вдвое больше стало: кричат опять, сбились, уже и грузчикам пройти не дают.

— Да возьмите, возьмите ж, ребяты!

— Что ж, еще ночь сидеть?

— Авдотья, восемь у тебя, восемь, не растеряй!

— Милаи, да куда ж вы, пять мешочков всего, пять!

— А ну, с дороги! — всех перекрыл небывалый Игоря Павлыча голос, и сам он, без мешка, с «козой» в руке, потный и широкий, свободно прошел через толпу в синем своем физкультурном костюме, и лицо у него, хоть и блестело мокро, опять сделалось сонным и тяжелым. Боцман побежал ему навстречу, стал тихо говорить, а за ним, как ступил он на палубу, сомкнулись береты.

А следом опять Леонид появился, — оттуда, с берега-таки — ему тяжелей было пройти, насели, и он, лохматый, продирался сквозь народ, как сквозь шиповник, дышал тяжело, словно от самого Умета бегом бежал, и кричал на ходу отчаянно:

— Да три еще сегодня парохода, три, будьте вы прокляты! А ну, отлепись к чертям!..

Такой он был, Леонид, — смотреть страшно.

А за Леонидом, как жеребенок за маткой, — несчастный Удод опять: ручками машет, подпрыгивает, наперед забегает. И вроде не заикается больше:

— Вон они, — кричит, — вон онни у мменя уже ггде! Леонид! Ввот они, зддеся, куда ж их?

— А ну тебя к…

Вырвался, выпутался Леонид, перескочил на палубу, остановился с боцманом и Игорем Павлычем.

— Да будь оно все неладно, вот так день и ночь!

— Да, работенка у тебя!

И они пошли в сторону по длинному коридору, опять куда указано: «Буфет».

Грузчики еще последние мешки доносили, но уже не боцман принимал, а другой, с бородой который.

А инвалид опять бутылку достал, выпил, потом костыль в пол упер и, по костылю руками перебирая, как по лестнице, тоже поднялся, встал на ногу свою в брезентовой грязной штанине. И запрыгал тоже в тот коридор.

Минуты не прошло, опять инвалида голос, шум, и вылетел инвалид из коридора. Следом — Игорь Павлыч с красным лицом, боцман, Леонид. Леонид дожевывал быстро и рот ладонью вытирал, боцман вперед выбежал, а Игорь Павлыч загремел:

— А ну, выкинь его к черту, будет тут еще трепаться! Живо!

— Без билета посадили, пожалели! — вскрикнул боцман. — У-у!

И сразу несколько рук подхватили по отдельности: инвалида, костыль, ногу его брезентовую и мигом перенесли все вместе на дебаркадер — там народ молча ужался, место освободил.