Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

— И от ворон мы отстали и к павам не пристали, — уныло говорит заведующий Леонид Степанович, или, как все его зовут, просто Леня — румяный, упитанный, неопределенного возраста человек.

Он на все махнул рукой и только и расписывается без конца в истрепанной жалобной книге.

Официантки держат сторону заведующего. Буфетчица Зоя, кося глазами, зло кричит:

— Красоты им! Чистоты! В театры пускай ходят за красотами! У нас их вон и так трое висят произведениев — успевай пыль стирать! — И она с ненавистью глядит на засиженные мухами картины — две копии Шишкина и огромный натюрморт с арбузом.

Посетителей не любят. Уборщица тетя Поля говорит о них так: «И всё-то докучают, всё докучают…»

Слушая эти разговоры, Тоня раньше только фыркала или сочувственно улыбалась. Но теперь тоже стала поддакивать: «Мы тут целыми днями — и нам ничего, а они придут на полчаса и начинают!» — и ее брала вдруг такая злость, что взяла бы и переколотила все — нате вам, нате, надоели!

— Ух и зла ты стала, мать моя! — говорила Таисия Яковлевна, пытая Тоню умными глазками. — Видать, вовсе заневестилась, девушка.

— Да ну вас еще! — грубо отвечала Тоня и краснела, потому что Таисия Яковлевна открыто оглядывала ее плечи, грудь и ноги.

На работе все окончательно надоело. Весь день — тарелки, щи, гуляш, компот, сто граммов, двести, два по двести, кружечку пивка, еще кружечку. Надоело!

И решила она уехать.

Утром бежала на работу — это были последние жаркие дни июля — и уже издали, не доходя до угла Советской и Проломной, услышала необычный гул.

Всегда тихо на Проломной. Ставни в домах весь день закрыты из-за жары. Ветра почти нет, и все-таки песок движется, лезет на разбитый плиточный тротуар, душит всякую травку, скрипит под ногами. Ни одного деревца нет на улице, и всей тени — только от узких лавочек, что стоят у ворот. Лежит где-нибудь в этой тени собака, высунув язык, часто дыша, или дремлют, выкопав ямки в пыли, распушив хвосты, куры. Не видно даже детей. Только женщины, укрывая, как в мороз, лица платками, стоят у колонки в очереди за водой. Пахнет пылью, уборными, дымом летних печек. А тут вдруг — веселый человеческий шум, Тоня свернула за угол.

Перед зданием райисполкома собралась большая толпа. Один за другим подходили запыленные грузовики, с них спрыгивали парни и девушки в ковбойках и шароварах, с чемоданчиками, рюкзаками, узелками. Приехавшие смешивались с остальными, кричали, смеялись. Кто-то выкликал по списку фамилии, в другой стороне звучно играл аккордеон, девушки пели, несколько пар танцевало, по пояс окутавшись пылью. Сквозь толпу протискивалась белая мороженщица.

На другой стороне, по которой шла Тоня, стояло несколько прохожих. Согнутая старушка в серых валенках участливо спрашивала двух девушек, сидевших на чемодане под деревом:

— Это куда же вас, милые, опять гонють-то?

— Это не гонят, бабушка, — громко, как глухой, отвечала одна из девушек, — это мы сами. В колхоз, урожай убирать.

— Вона што! В колхоз, значит?.. А, бедныи-и!

Девушки переглянулись и прыснули.

Какой-то парень в фуражке, стоя на мостовой, прищурившись, поглядел на Тоню и подмигнул. Тоня заторопилась. Несколько раз оглянулась. Парня уже не было. Девушки быстро несли вдвоем свой чемодан через дорогу.

«Вот, все едут, — тут же подумала Тоня, — все. Только и слышишь, кто на целину, кто заводы строить, плотины. Кто на учебу. И вообще. Одна я сижу, как клуша, ничего в жизни не видела. «Тетя, дай… тетя, прими…»

На работе в этот день все ее сердило, домой пришла — все показалось маленьким, странным. И вместе с тем что-то словно переменилось, стало легче, и она смутно мечтала, как тоже поедет куда-нибудь.

На другой день, в свой выходной, рано утром она побежала к Ане, чтобы рассказать ей все, посоветоваться и позвать с собой. Аня, в голубой рубашке, с одной голубой, другой розовой бретелькой, сидела в постели и разглядывала фотографию своего мужа Володи, уехавшего в военные лагеря. Она выслушала Тоню и, глядя на фотографию, сказала:

— Четвертый день письма нету.

— Да я тебя о чем спрашиваю-то? — рассердилась Тоня.

— Чепуху ты какую-то городишь! — сказала Аня. — И отвечать-то нечего. Володя каждую минуту может приехать, а меня нету, да? — И она опять уставилась на фотографию.

— Ну и сиди! — сказала Тоня.

— Дурочка! — сказала Аня. — Чего ты мечешься? Что это за колхоз придумала? Бесишься все. Не колхоз тебе нужен…

— Ладно, слышали! — перебила Тоня.

В тот же день она пошла к заведующему.

Когда проходила через кафе без кокошника и передника, с сумочкой в руках, как чужая, все вокруг тоже показалось чужим, словно она уже оставила это место.

— Да, был такой разговор, — плачущим голосом сказал Леня, — требовали кого-нибудь выделить. Но я отстоял. И так работать некому. Не выдумывай, ей-богу. Их отстаиваешь, а они…

— А я не просила меня отстаивать! — Тоня волновалась. — А если не хотите, то я сама пойду и…

— О господи! — заведующий уныло вздохнул. — Что это за шлея тебе попала? Жарища, пылища… Ну ладно, ладно, поезжай! Покопайся там в навозе-то. Но учти — пятьдесят процентов зарплаты только получишь.

«Партийный тоже!» — подумала Тоня и увидела вдруг, что Леня уже старый, волосы у него редкие, а на лбу жирная тяжелая складка.

Через два дня с группой горожан Тоня ехала в колхоз.

Молодежи было немного, но зато в одной машине с Тоней ехал старик Вершинин, кладовщик с нефтебазы, такой балагур и пересмешник, что стоил пятерых молодых. Машина шла третьей в колонне — пыль целый день окутывала ее. Женщины плотно повязались косынками — только глаза остались на лице, мужчины плевали через борт и проклинали шофера: зачем не впереди поехал. Но все-таки ехали весело. Старик Вершинин, сделав из пиджака шатер над головой, подмигивал и пел:

Солнце жгло нещадно, Тоня чихала и кашляла от пыли, но, сначала смущаясь, а потом весело кричала вместе со всеми: «Тута, тута!» — отвечая Вершинину, и так радовалась, словно ехала не за сто километров в колхоз, а в самое Москву.

Юрка Ляхов гнал машину назад, на ток, гнал так, что бедняга ЗИЛ, перегруженный зерном, стонал и скрежетал, как живой, а ударяя задними колесами в выбоину, так охал, что у Юрки, как ни был он зол, екало сердце: «Ну все, кранты!» Он почти не переключал скоростей, бормотал ругательства и злобно взглядывал на себя в круглое зеркальце сбоку — там прыгало его красное небритое лицо с закушенной папироской во рту и нахлобученной на глаза кепкой. Тоню, тоже сидевшую в кабине, трясло, мотало, голым ногам было горячо от мотора. Она цепко держалась обеими руками за дверцу, подпрыгивала, стукалась то спиной, то бедром. Юрка не обращал на нее внимания.