Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

— Да ну! — отмахнулся Юрка. — И вообще не в том дело!

— Не в том, думаешь?

Юрка не ответил. Он вдруг остановил машину, выпрыгнул и пошел смотреть — не сыплется ли зерно в ту дырку в борту.

Немного сыпалось. Юрка выругался и опять стал надергивать мешковину.

Сазонов, высунувшись из окна кабины, смотрел на Юрку, щурился от солнца и мигал своими опаленными ресницами.

— Переживает все же, — сказал он Тоне.

До тока доехали молча.

Восемь женщин, включая Тоню, жили у Копасовых — у них самая просторная в селе новая изба, а хозяев всего двое — Клава, на последнем месяце беременности, и ее муж Володя, удивительно, как брат, похожий на жену: такой же круглолицый и беловолосый. В доме, кроме новенького желтого платяного шкафа, ничего еще нет, и оттого просторно и чисто. Полы белые, печь — без единого пятнышка: Клава скребет, чистит, моет целый день, несмотря на выпирающий живот. Стены в доме светлые, еще пахнут смолой, на них яркие плакаты и афиша кинофильма «Дон-Жуан» — красавец в черной полумаске со шпагой.

Приезжим отвели вторую, заднюю комнату. В нее ведет порожек с двумя приступочками, так что, когда стоишь в дверях, просторная первая горница видна как бы сверху и от этого кажется еще больше. На полу постелили темного от клевера сена, набросали у кого что было — одеяла, плащи — и спят, как на сеновале, только окна держат закрытыми, чтобы не лезли и не пугали парни.

Клава встает до солнца, и к тому времени, когда просыпаются все, у нее уже готов чугун мятой, запеченной с молоком, с румяной коркой картошки. Едят за выскобленным белым столом, пьют из стаканов и кружек кто чай, кто молоко, берут руками куски крупно нарезанной селедки, макают в большую деревянную солонку свежий, с холодными каплями на тугих и острых перьях лук. Дверь раскрыта, кажется, прямо в голубое небо, в окна ломятся веселые, твердые солнечные лучи. Завтрак каждый раз выходит шумным, быстрым, с хохотом и баловством. Курица вспрыгнет со двора на гребень порога, мечтая поживиться чем-нибудь в избе, оторопело квохчет от шума и смеха и нырнет неуклюже, с испугом назад. Большинство женщин старше Клавы, но она, сложив на животе руки, глядит на них, как мать, улыбается застенчиво, и ей кажется, что сама она никогда такой не была.

Она выходит провожать их на крыльцо, когда за ними заезжает машина, и смотрит, как они, хохоча, подсаживая друг друга, лезут в кузов.

Нравится Тоне эта новая жизнь и люди, с которыми она тут познакомилась. Она забыла все на свете, тоски ее как не бывало. Она сильно устает, спит как убитая и ест за двоих. Нравится ей и этот дом, и Клава, и то, что они все спят на сене. Незаметно для себя она впитывает разговоры того же Сазонова, и Юрки, и старика Вершинина и заражается общей заботой о хлебе. Ей одинаково интересно и утром, и днем, и вечером. Поехала она ведь, в сущности, просто так, случайно, но теперь ей кажется, что именно этого она и хотела, что сюда и надо было ехать. Просто трудно представить, как это ее сейчас бы здесь не было.

Копасовы и раньше разрешали в своем доме вечеринки и танцы, а теперь и вовсе, когда живут тут молодые женщины, и молодежь тянется сюда, не мешают собираться. Отсюда идут с песнями за деревню или сидят на пыльной, выбившейся под забором траве и на широком крыльце с перильцами, а то и танцуют прямо на дороге перед домом. В дождь все забиваются в избу. Приводят Гешу с аккордеоном, причем ящик с инструментом почтительно тащит кто-нибудь, а не сам Геша. Геша — маленький, коротконогий, в широких, забранных в сапоги брюках, в маленькой кепочке. Человек он безответный, играет не очень ловко, но зато безостановочно весь вечер. Приходит тракторист Валька, остряк местный, с тонким хитрым лицом, вертлявый, как уж. Деревенские девчата, с которыми совсем, кажется, подружились, работая вместе на току, входят сразу все — нарядные, надушенные, сверкающие чешскими брошками и клипсами, все с часами и держатся гордо и надменно. Приезжают иногда и шоферы — трое, пятеро, не больше. Их «штаб» в соседней деревне, и, кроме того, большинство из них — люди лет сорока, уже степенные, женатые. Да и устают шоферы больше всех, зерно стали возить и ночами, на очистку поставили дополнительные комбайны, а машин не прибавили. Шоферы, словно обугленные от жары, бессонницы, в заскорузлой от пота и глины одежде, ухитряются спать те несколько минут, пока машина стоит под погрузкой.

Юрка, например, Ляхов, с тонкой, черной от загара шеей, с серым от пыли лицом, видя Тоню, улыбнется издали, брови его разойдутся, но тут же снова что-нибудь не по нему, и он начинает ругаться. Один раз, выпрыгнув, минуя подножку, из кабины прямо на землю, он, держась за глаз, подозвал Тоню, сел на бунт и попросил вытащить соринку. Маленькая, черненькая, Лиза Денисова из городской библиотеки, Лиза-зажигалка, как прозвали ее уже здесь, была ближе к Юрке, но он все-таки позвал Тоню, стоявшую по колено на горе зерна. Сняв рукавицы, Тоня наклонилась над ним, а он, запрокинув голову, мигая, глядел в небо. Тоня близко увидела его подрагивающие, мохнатые от пыли ресницы, потрескавшиеся губы, услышала, как пахнет от него табаком, машиной, по́том.

С детства тетка всегда слизывала Тоне соринки из глаза. Тоня машинально хотела сделать сейчас так же, наклонилась впопыхах и вдруг, смутясь, выпрямилась.

— Ну же! — грубо позвал Юрка.

— Сейчас, сейчас, — заторопилась она, а руки были как не свои.

В другой раз вечером он стоял, покачиваясь, у машины, тупо смотрел, как девчата бросают зерно, и казалось, вот-вот упадет и заснет, точно пьяный.

— Отдохнули бы! — жалостливо сказала Тоня.

— Ладно, давай, давай! — не думая, ответил он, вовсе, кажется, не узнав Тоню.

Так что шоферам было не до гулянок. Да и остальным тоже. Оттого гулянья выходили недолгими. Играет Геша, одна-две пары, обычно «шерочка с машерочкой», танцуют, парни сидят у стен на полу. Валька вертится возле девчат, и они хохочут, визжат, хлопают его что есть силы по спине. Клава сидит, широко расставив ноги, грызет семечки, собирая шелуху в подол, улыбаясь, переглядывается со своим Володей. И по ней особенно видно, как все устали за день. Еще танцуют и смеются, а уж кто-нибудь пройдет из сеней в комнату с полотенцем на плече, и сидящие на приступочках посторонятся, и еще кто-нибудь поднимется следом.

Каждый вечер, ложась, Тоня вспоминает учительницу Веру Гришанину, она спала рядом, и они подолгу шептались с Тоней, обсуждая разные разности, если по общей просьбе Вера не рассказывала какую-нибудь книгу, которой никто, кроме нее, не читал. Они вместе стонали, и охали, и растирали друг другу поясницы в первые дни, когда взялись за непривычную и тяжелую работу. Они одинаково были грузчицами на току, в одинаково повязанных косынках, в одинаковых рукавицах и пили из одной бадейки. Им снились одни сны — зерно, зерно, зерно, лопаты.