Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Из района приехало на «Победе» начальство: председатель райисполкома — высокий дядька в сапогах и кожаной кепке и партийный секретарь — симпатичный, молодой, в светлом плаще и без шапки. Не мешая, они стояли в сторонке со Степанидой, Сазоновым, переговаривались. Вдруг все вместе весело засмеялись. Тоня впервые видела, что Степанида смеется. Лиза-зажигалка побежала пить и два раза прошла мимо симпатичного секретаря, чтобы он обратил на нее внимание. Она бы и еще танцевала перед ним, если б Тоня строго не крикнула: «Лиза! Довольно там! Иди!» Лиза послушалась — они работали в паре, и Тоне было трудно одной.

Даже Юрка Ляхов в эти дни глядел веселее. «Ну, колхознички, — кричал он, выскакивая из машины, — дадим стране угля!» Девчата, когда появлялся Юрка, подмигивали Тоне и переглядывались, а Лиза шептала: «Ну, хочешь, спрошу? Хочешь?» Тоне казалось, что все слышат этот шепот, она диковато оглядывалась, краснела и говорила сердито: «Да ну! Сбесилась ты вообще, что ли!»

Уставали так, что едва взбирались на машину, едучи домой, но вечерами все-таки шли гулять, надев вя́занки, набросив пальто на плечи. Спали мало, но наутро вставали бодро и быстро, и спать не хотелось. Ходили на ночь глядя за четыре километра в кино, в совхоз, возвращались поздно, растянувшись парами и группами, пели под Гешину музыку. Однажды шли так, дурачась, парни озорничали, то и дело кто-нибудь из девчат взвизгивал или убегал вперед, топая по дороге. Вертлявый тракторист Валька вдруг подскочил к Тоне и цапнул ее обеими руками за грудь — сильно и больно. Тоня, и сама не зная как, в ту же секунду двинула его куда-то в плечо, он отлетел шага на три, не удержался и сел на землю. Тут же вскочил, отряхнулся и с восторгом выругался: «Вот слон, черт!»

Девчата захлопали, запрыгали вокруг. Тоня шла впереди, сердясь с горящими щеками и все чувствуя на груди Валькины пальцы. «Ну что уж ты так надулась-то, подумаешь!» — сказал кто-то из девчат, догнав ее и заглянув в лицо. А она вспомнила повара Савву, сватавшегося к ней, свое кафе, соседа Витьку-голубятника — это, пожалуй, в первый раз подумала она о доме и ощутила снова то же, что ранило ее перед отъездом. Как там тетка? Что у Ани? Тоня увидела себя на крыльце в маленьком чистом дворике, глядящей в близкий забор с прибитым на нем рукомойником. И вдруг стало пусто и страшно. Ей казалось сейчас, что не она, а какая-то другая Тоня жила там, у тетки, давным-давно, не месяц, а много лет назад или вовсе никогда не жила, а только привиделось. Казалось, там нет места для нее нынешней, и тут она не своя, и неизвестно: кто она, где она? Вот шла здесь, среди степи, против ветра, во тьме, и была только тут, нигде больше — ни в прошлом, ни в будущем, ни с кем, ни с чем не связанная, только со всей землей, вольная выбирать себе людей, города, дороги, жизнь, а пока ничья, одна, сама по себе, оставшаяся под высоким необъятным небом, между тем, что было раньше, и что должно быть когда-то потом.

Далеко позади играл Геша, и высокий девичий голос пел «матаню». «Ой, да растает лед с водою…»

А утром снова — солнце и ветер. Клава Копасова, выйдя на зады нарвать чернобыльника и связать веник, вдруг закричала там, и Лиза-зажигалка и еще две девушки, подбежавшие к ней, увидели: она стоит на коленях, головой ткнувшись в землю, в корчах боли.

Клаву увезли на машине, которая пришла за девушками.

Бледный Володя без пиджака сел в кузов и, стесняясь, взял жену на руки. Боль, видно, чуть отпустила, и Клава все беспокойно повторяла: «Ой, приданое-то, приданое-то…», и ей в ноги положили чистый узелок с детским приданым. В последнюю минуту разжали ее побелевшую руку и вытянули зеленый тощий веник.

На работу пошли пешком и все боялись: не родила бы Клава дорогой.

К вечеру приехал на Юркиной машине Сазонов, сказал, что из правления звонили в больницу, и там ответили: у Копасовой девочка, три кило шестьсот.

— Все слышу я, девочки да девочки, — добавил Сазонов. — Это хорошо. Пацаны-то, говорят, к войне.

— Предрассудки, — сказал Юрка насмешливо, высунувшись из кабины, он улыбался Тоне.

В этот вечер у Копасовых собралось много народу. Пришли родственники, соседи. Володя, в голубом шелковом галстуке, завязанном огромным узлом, принимал поздравления. Он выпил с парнями и сделался красным, пухлым, совсем застенчивым. Ему трясли руку, хлопали по плечу, каждый говорил: «Ну, теперь парня надо!» Или подначивали: «Что ж ты, Копасов, девку-то? Бракодел, бракодел!» Приехала Степанида, вошла, оглядела хозяйски дом; обняв Володю, три раза поцеловала, прослезилась и велела:

— Ты береги жену. Она у тебя золотая, Клавдия-то.

Был тут и Юрка, и как-то так вышло, что они с Тоней оказались вдвоем на крыльце. Он сидел боком на перильцах, а она стояла у столбика. Он курил, она лущила половину огромного подсолнуха с еще мягковатыми, пахучими и липкими семечками. Было прохладно и ветрено, но оба не замечали холода.

— Вареп телефонограмму сегодня получил, между прочим, — говорил Юрка. — Дней через пять — по коням!

— Да?.. Ой, Блохан! — Тоня вдруг заметила неподвижно стоявшую у крыльца черную большую собаку.

— Пошел! — крикнул Юрка. Собака не пошевелилась.

— Да пусть! — заступилась Тоня. — Мы тоже скоро… — сказала она.

— Вам что. Километров сто-полтораста? Не больше?

— А вам?

— Нам? Десять раз по стольку да еще столько.

Помолчали.

«Жаль!» — хотела сказать, но не сказала Тоня.

— Вот так вот, в таком разрезе, — будто подвел итог Юрка, а Тоне опять захотелось сказать: «Жаль».

Дверь отворилась, вышел Фуфаев. Собака встала передними лапами на нижнюю ступеньку и покорно смотрела вверх.

— Ах ты, Гитлер! — заорал Фуфаев, наступая. — Ты почему? Марш!

Вышел еще кто-то, загомонили, засмеялись, выбежала Лиза-зажигалка, зовя Тоню, но, увидев рядом Юрку, сказала: «Ах, ах, простите!» — и ускакала обратно. И Тоня смутилась. Потом Юрке уже пора было ехать.

— Ну, увидимся еще! — крикнул он Тоне из кабины. Мотор работал, и яркие фары далеко высветили улицу.

— Да! — отвечала Тоня. — Ладно! Пока! — и махнула подсолнухом.

Но поговорить им больше не удалось. На току они еще несколько раз виделись, но вдруг стало ясно, что делать больше нечего — приезжим, во всяком случае, — и можно уезжать. Машины латвийской колонны еще оставались.

Когда Сазонов увозил свою группу, случилось так, что не со всеми даже удалось попрощаться. Шоферы торопились, сердились — была суббота. Не видела Тоня и Юрку. Прощание вообще вышло торопливым и печальным. Как нарочно, просыпался опять из шальной тучи дождь. Далеко в поле, над всем простором, светило солнце, а тут, над деревней, над тремя машинами, в которых уже сидели, прикрыв головы лопухами и прозрачными голубыми и белыми плащами, лило изо всех сил. Было часов одиннадцать дня, все работали, даже ребятишки не вернулись из школы. На дороге стояло лишь несколько женщин и Фуфаев с Вулканом. Фуфаев надел на голову мешок углом, Вулкан стоял мокрый, понурый. И они уже казались Тоне чужими, и деревня тоже, и степь, черная и желтая, освещенная солнцем, с тенями облаков. И Тоня испытывала смятенное чувство потери. В машине кто-то говорил: «Ну, слава богу, кончилась эпопея!» А Тоня, как взглядывала на женщин, на Фуфаева с Вулканом, хотела зареветь.